- На самом деле владыка века, видимо, не знал измерения Ты. Это отметили верно: всякое существо было для него valore.* Он, который своих приверженцев, отрекшихся от него после его низвержения, прибегая к мягкому сравнению, уподоблял Петру, сам не имел никого, от кого он мог бы отречься: ибо он никого не признавал как существо. Он был демоническим Ты миллионов, не отвечающим Ты, отвечающим на "Ты", - Оно, мнимо отвечающим в личном, отвечающим лишь в своей сфере, сфере своего Дела, и только своими деяниями. Это - принципиальная историческая граница, где основное слово связи утрачивает свою реальность, свой характер взаимодействия: демоническое Ты, для которого никто не может стать Ты. Этот третий, в добавление к личности и довлеющему себе особенному, в добавление к свободному и своевольному человеку, но не между ними, этот третий существует, возвеличиваясь по велению судьбы в эпохи, отмеченные ее печатью: все для него объято пламенем и сам он охвачен холодным огнем; к нему ведут тысячи отношений, от него ни одно; он не участвует в действительности, но в нем как в действительности принимают необъятное участие.
* Величина, ценность (ит.). - Примеч. пер.
На существа, его окружающие, он смотрит как на машины, способные выполнять различные операции, которые должны быть рассчитаны и применены к Делу. Но так же он смотрит и на себя самого (только свою продуктивную силу он всякий раз вынужден обнаруживать заново посредством эксперимента, и все же ему не удается узнать из опыта ее границы). С самим собой он также обходится как с Оно.
Вот почему в его изречении Я нет живой убедительности, нет наполненности; но его изречение Я (в отличие от довлеющего себе особенного современности) отнюдь не пытается сделать вид, будто все это есть. Он совсем не говорит о себе, он говорит только "от себя". Я, которое он произносит и пишет, есть необходимый субъект его постановлений и приказаний, не больше и не меньше; у него нет субъективности, но нет также самосознания, занятого определенным бытием, и тем более нет никакой иллюзии по поводу себя как явления. "Я часы, которые есть и не знают сами себя", - так сам он выразил свою судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность этого Я, выразил в то время, когда был исторгнут из своего Дела и лишь теперь мог и должен был размышлять и говорить о себе, лишь теперь мог и должен был вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Это проявившееся есть не просто субъект, но и к субъективности оно не пришло; расколдованное, но не освобожденное, оно выражает себя в ужасном слове, столь же правомочном, как и неправомочном: "Вселенная взирает на Нас!" Под конец оно снова тонет, погружаясь в тайну.