А темные тени уже кружили в эту ночь вблизи новой мазанки, где поселился Нуры Курреев с женой Айгуль и с маленьким сынишкой. Не прошло и года, а молодое семейство обзавелось хозяйством, у Нуры есть уже овцы, участок поливной земли. Зная особое расположение к Нуры ашхабадского командира взвода Ашира, а также его друга Мовляма, секретарь партийной организации Игам Бегматов здорово помог молодоженам, когда те строили себе мазанку; Бегматов сам месил глину, ставил столбы, помогал накрывать крышу… А Марина готовила мужчинам еду, ходила за водой, стараясь освободить от забот Айгуль, которая была на сносях.
Нуры, получив надел хорошей земли, пай воды, подрабатывал еще на бывшей байской водяной мельнице, принадлежавшей теперь коммуне. Жизнь шла своим чередом – поле, мельница, дом, семья. Басмаческие скитания казались тяжелым сном, и Нуры стал постепенно забывать о них. Вечерами его встречала Айгуль; сынишка был такой крохотный и прелестный, что Нуры души в нем не чаял. Худо-бедно, но в доме не переводился хлеб, сахар, чай, почти каждый день Айгуль готовила то мясной суп, то густо наперченную лапшу с кислым молоком. Нуры втягивался в работу, в нем гасла зависть к Хырслану, или ему так казалось, что она гасла… Нуры стал уже спокойно спать по ночам, не подозревая, что вокруг его жилья бродят какие-то призраки. Он почти забыл о своей службе телохранителем хана, голоса сердитых юзбашей, крики разъяренного Джунаида… Но не забыли о Нуры сыновья хана.
Пригасив лампу, вслушиваясь в сладкое посапывание жены и сына, спавших в передней комнате, Нуры хотел лечь и вдруг услышал: за стеной что-то завозилось. Приподняв голову, он прислушался. Все стихло. Однако беспокойство уже разбередило душу… Нуры попытался сомкнуть глаза, а в голову лезли мысли… Слава Аллаху, Айгуль спит спокойно, как мышонок. Бедняжке доставалось каждый день: она вставала чуть свет, пекла чуреки, кипятила чай, хлопотала по дому, возилась с малышом, кормила Нуры… А когда муж уходил в поле, она, оставив сынишку на попечение матери Мовляма, бежала следом, трудилась наравне с Нуры. Возвращались они иногда вместе, и жена разжигала огонь в очаге, готовила ужин.
«Ох, каторга», – думал Нуры. Ради чего он столько лет мыкался по Каракумам в отряде Джунаид-хана? Чтобы опять возиться жуком в навозе, ходить, как предки, за сохой, глотать пыль, давясь потом, чтобы убиваться самому и требовать того же от любимой жены? И все за кусок хлеба, за ложку чорбы-супа? Нуры было жалко оставленных в пустыне овец… Удирая от Джунаид-хана, он не мог их гнать в аул. Если бы отары были здесь, то теперь не обойтись бы без батрака. А что Хырслан? Он же не семи пядей во лбу! Но Нуры помнит ту далекую ночь у колодца Палчыклы, где ханский юзбаш с десятком нукеров захватил караван с коврами, каракулем из Хивы. Нет, Хырслан не отправил богатство в лагерь Джунаид-хана, а переправил за кордон, в Кумушгалу… Поэтому, говорят, он и отгрохал себе в городе дворец, окружил себя слугами, торгует с Афганистаном, открыл духаны… И жену Джемал уволок с собой. А он, Нуры, первый телохранитель самого Джунаид-хана, заглядывает в глаза какому-то недоноску Агали Ханлару, стелется перед Аширом, который получил власть и ходит у большевиков в командирах. «Почему Хырслан, а не я?» Почему Ашир, а не он, не Нуры? Живут, умея ловчить, для себя живут… Неужели он, Нуры, такой уж балбес… И, сравнивая себя с Хырсланом и Аширом, с сыновьями хана, он кипел бессильной злобой…