Солдат воевал десять лет,
Солдат обошел весь свет.
Он вернулся ночью домой.
И жена поглядела — чужой.
И жене приглянулся чужой,
Жена целует его горячо,
Ему и горько и хорошо.
Солдат, ты счастье свое отыскал!
Солдат, ты счастье свое потерял!
Жена смеется сейчас над тобой,
Жена изменяет тебе с тобой.
Убить не может — он любит ее.
Простить не может — он помнит все.
Солдат под утро…
— Не хочу больше петь.
— А что сделал солдат?
— Ушел. Может быть, он и не был у жены, а обнимал чужую женщину, может быть, он до сих пор бродит по свету…
Мадо теперь думала об одном: хоть бы Самба вышел! На минутку!.. Неужели он не догадается? Ведь ей нужно сказать Сергею… Что сказать, она не знала, но знала — необходимо что-то сказать.
— Самба, дорогой, если вы вскипятите воду, я сделаю кофе. Хорошо?
Самба, наконец-то, понял, он ушел в маленькую кухню. Мадо спросила Сергея:
— Когда вы уезжаете?
— Не знаю. Думаю, что скоро.
Ей показалось, что это не она говорит — голос был чужой:
— Хорошо, что скоро. А то ваши друзья подумают, что вы влюбились в Париж.
Он пожал плечами. Какая она несносная! И милая… Чем она его покорила? Может быть, отрешенностью, тем печальным весельем, которое стоит над Парижем, как легкий летний туман?
— Я вас обидел?
— Что вы! Вы так интересно рассказывали о вашей стране. Я вам очень благодарна, очень… — Она встала. — Самба, где же вы запропастились?
В дверях кухни, повернувшись к Сергею, она с веселой гримасой повторила заученные русские слова: «К чорту пошлет».
— Самба, где чайник? Что вы здесь делали?
— Я думал, что вы хотите…
— Я хочу кофе. Идите к вашему гостю, я сделаю все сама.
Прошло полчаса. Самба решил посмотреть, что с кофе. Он нашел Мадо плачущей.
— Уходите! Нет, постойте… Скажите ему, что мне стало дурно, что у меня больное сердце. Придумайте что-нибудь. Я не могу выйти к нему. Не могу…
В ту ночь Сергей плохо спал: он думал о Мадо. Чем он ее оттолкнул? А может быть, она над ним смеется? Нет, так не играют… Но почему он все время думает о ней? Эта девушка, без спросу, без тех прав, которые дает давность дружбы, без задушевных бесед, без горячих объятий, чужая, вот уж воистину чужая, вошла в его жизнь, стала такой близкой, такой своей, что он с нею беседует, спрашивает ее, утешает… Он ворочался, злился на себя и все-таки думал о Мадо. И вдруг рассмеялся: вспомнил, как она смешно сказала по-русски «к тшорту».
Утром ему подали маленький синий конверт.
«Вчера я снова дурно вела себя. Не сердитесь, я от этого страдаю. Вы говорили, что в вашей стране есть Джульетты, которым не хватает слов. Я тоже немая Джульетта, только французская. Я не могу и не хочу войти в вашу жизнь, все, о чем я вас прошу — встретиться со мной, может быть, я смогу вам сказать то, что хочу. Я буду вас ждать сегодня вечером в восемь часов на набережной Вольтера, возле памятника. Если вы не сможете или не захотите притти, я не обижусь, а буду говорить с вами издалека. Место это я выбрала потому, что там в этот час мало прохожих, мы сможем разговаривать. Простите каракули, я тороплюсь и не решаюсь переписать. Мадо».