Он многозначительно посмотрел на Храповицкого. Но тот был взведен, как курок, и не уловил намека.
— А разве я не предлагал? — вскинулся Храповицкий.
— Значит, не настолько интересны были твои предложения, как тебе кажется, — наставительно заметил Лисецкий. — Значит, нужно что-то другое. Свое.
Последнее слово он подчеркнул, явно, вкладывая в него особый смысл.
— Ну что, может быть, на бильярде сыграем? — Он лениво поднялся, давая понять, что разговор на эту тему завершен.
У Храповицкого хватило воли проиграть ему пару партий, и губернатор отбыл, чрезвычайно довольный собой.
— Поехали ко мне, — вдруг предложил Храповицкий. — Надо поговорить, а мне здесь уже до смерти надоело.
Было довольно поздно, что-то около одиннадцати, но я согласился. Это был тяжелый для его самолюбия день, он выглядел усталым и подавленным. Я ему сочувствовал.
Сколько я помнил Храповицкого, он непрерывно находился в состоянии переезда, оставаясь при этом на месте. С завидным энтузиазмом он скупал землю и строил для себя дома. Он дотошно вникал в проекты, следил за тем, как идут работы, рассказывал об этом своим подругам и советовался с ними по поводу мебели.
В результате, как только он заканчивал очередной дом, какая-нибудь из дам его большого сердца изъявляла горячее желание сменить жилище. Поскольку она вложила в это новое архитектурное чудо столько сил и души, что ей нужна компенсация. И Храповицкий после череды скандалов, скрежеща зубами, уступал. Перевозил ее, продавал ее прежнюю квартиру и начинал строить заново.
Я затрудняюсь сказать, что именно не устраивало его в доме, где он обитал, тем более что наличие гарема не позволяло ему ночевать там слишком часто. Это был просторный трехэтажный коттедж за городом, в зеленой зоне, с большим участком.
Еще на подъезде мы услышали громкий лай собак, которых Храповицкий любил едва ли не больше, чем женщин. Он держал от четырех до пяти свирепых азиатских овчарок, которые большую часть своего времени проводили в клетках, выражая недовольство столь бешеным лаем, что соседи наверняка отзывались об их хозяине без благодарности.
Как только мы вошли в дом, к Храповицкому бросилась Олеся.
— Вовочка, — защебетала она, нарочно коверкая язык, как делают маленькие дети. — Дикочка так по тебе скучал! Даже плакал.
Диком звали огромного ньюфаундленда, который, в отличие от овчарок и других подруг Храповицкого, пользовался безраздельной привилегией проживания под одной крышей с шефом.
Олеся была девушкой лет двадцати пяти, которую Храповицкий три года назад сначала завел, а потом неосторожно перевез к себе. О чем сейчас горько жалел.