Кстати, именно Тимоха, и не далее как накануне, предупредил меня о намерениях Осьмушки. Не иначе остроносый решил предварительно прозондировать почву насчет возможного перехода, а может быть, даже и попросил походатайствовать за него со своей стороны – у него и на такое наглости хватит. И не просто предупредил, но сразу же и предостерег:
– Зрак у его ласковый, слово льстивое, но ты ему не верь, княже. – А далее выдал, в точности процитировав Светозару, словно подслушал нашу с ней беседу: – Душа у него больно погана да вонюча. Лучшей всего подале от него держаться. Я ить потому и остался при тебе, – простодушно пояснил он. – Поначалу вовсе отъезжать не можно – эвон ты какой хворый был. А опосля, когда ты поправился, узрев его на службе княж Воротынского, у меня аж в грудях захолонуло – чую, не к добру он тут появился. Вот и решил – послужу, покамест сей злыдень отсель не убёгнет.
– Думаешь, надоест ему? – усомнился я.
– Я в татях был, потому как жизнь наперекос пошла, да и то лишь на время прибился. Не думай – оправданий не ищу, и что было, то было. Но в спину сабелькой никого не пырял и тех, кто ко мне со всей душой, сонным зельем не угощал. Ему же все одно, потому как он душой тать.
Вспомнив вчерашний разговор, я и ответил остроносому в том духе, что, мол, на сабельках мой стременной, может, и уступит кое-кому, зато в бою, коль доведется, Тимоха и жизнь за меня положит, причем не задумываясь, без колебаний.
– Так уж и положит, – недоверчиво ухмыльнулся Осьмушка.
– Положит, – уверенно подтвердил я.
– А с чего ты взял, что я ее не положу?
– Ты моей жизнью, если что, еще и прикроешься, – заметил я. – И… хватит на этом. Кончено.
Но даже после такого откровенного разговора остроносый не оставил надежд втереться ко мне в доверие за счет своего ратного мастерства, время от времени пытаясь под всевозможными предлогами показать себя, как воина, в самом лучшем свете. Однако мало-помалу он окончательно убедился, что все его попытки останутся бесполезными. Тогда он решил мне отомстить.
Каким образом? Да самым простым и в то же время единственным, который был ему доступен, – унизить меня. Вот только получалось у него плохо. Можно сказать – никак, поскольку для унижения необходимы две вещи.
Во-первых, нужно поставить человека в смешное или неловкое положение. Этого хватало с избытком на каждом уроке. Однако непременно требовалось и «во-вторых» – человек сам должен это не только понимать, но и вести себя соответственно – краснеть, злиться, психовать, а у меня все с шуточками да прибауточками. Саблю из рук выбили? Так я еще и посмеюсь над своей неловкостью. По шее съездили? На то она и учеба. Наоборот, похвалю за хороший удар. И на его остроты я тоже не поддавался.