Листок вывалился из рук Краслена.
– Арестуйте меня, – проговорил он.
– Что? – Джордан взял газету, пробежал глазами строки передовицы.
– Арестуйте меня, если хотите, – бормотал бледный Кирпичников. – Мне теперь все равно… Арестуйте, отведите к руководству своей партии, казните… Вы будете правы…
– Что с ним? Что он говорит? – спросила Джессика.
До Краслена дошло, что он перешел на красностранский язык.
– Арестуйте меня. Я виновен. Мне теперь нет пути на Родину, – произнес он уже по-ангеликански.
– Бомба… – прошептала Джессика, добравшись глазами до конца статьи.
– Я же говорил, что бомба, черт возьми! – выдохнул Джордан. – Но ты этого не знал, Краслен, так ведь?!
– Не знал. Но я виновен.
– В чем?
– Я не был бдителен. Хороший коммунист раскусил бы его!
– Брось! Я не верю, что ты плохой коммунист! Этому Буерову доверяло все ваше руководство!
– У меня нет классового чутья, – продолжал сокрушаться Краслен. – Я проявил преступную неорганизованность. Я предатель, хотя и невольный, но предатель и головотяп!
– Хм, Джо… – вставила Джессика. – А может быть, он прав? Ты в нем уверен?
– Цыц, девчонка! Черт возьми! Да, я уверен! Интуиция никогда меня не подводила! Может, у тебя и нет классового чутья, но у меня оно точно есть, да и у всех наших товарищей, так что не хорони себя раньше времени! Давай вытирай сопли, парень, поедим и отправимся с тобой искать работу! А по дороге подумаем, как нам доказать товарищам твою невиновность! О’кей, друг?
– Что мне вытирать? – спросил Кирпичников.
Слова «сопли» он пока не выучил.
Поиски работы состояли в том, чтобы разгуливать по бульварам с табличкой на груди «Готов на любой труд» и время от времени заглядывать в лавки и богатые дома. Отовсюду, как правило, гнали в шею. Джонсон научил Краслена читать на стенах домов тайные знаки, оставляемые другими безработными и нищими для братьев по несчастью. Значки могли содержать сообщения: «Сюда лучше не заходить», «У хозяина злая собака» или «Дает работу, а денег не платит». Джо говорил, что есть еще символы, говорящие, что в доме живет добрый человек, готовый налить чашку супа, или старуха, способная подарить пенс-другой, если перед ней притвориться глубоко религиозным человеком. Как назло, таких сегодня не попадалось.
Белый человек, идущий об руку с черным, мгновенно навлекал на себя подозрение, так что Джонсон и Краслен держали расстояние. Негр настоял на том, чтоб новый друг обращался к нему исключительно фразой: «Эй ты, черномазый!», а сам в ответ почтительно именовал его «сэром».
Таких же несчастных, как они, слонялось там и сям великое множество. Чумазые, оборванные, исхудавшие, они толпились возле строек и предприятий, настойчиво стучались в стеклянные двери магазинов, встречали богатых господ у подъездов, заглядывали в остановившиеся на светофоре машины, рылись в мусорных баках или сидели прямо на тротуаре, в отчаянии обхватив руками голову. Среди шума автомобилей, грохота воздушных поездов, постукивания трамваев и стрекота самолетов, среди десятитрубных заводов, стометровых мостов и тысячеоконных небоскребов люди, чьими руками было создано все это, оказались никому не нужным мусором. Краслен сочувствовал им всей душой, но с ужасом ощущал, как внутри рождается недоброе, неведомое доселе чувство соперничества, дух буржуазной конкуренции: ведь любой из этих нищих мог получить работу, предназначенную ему, Кирпичникову, или его другу Джо!