сиропом, быстро поднялся по лестнице. На хозяина мне не хотелось даже
смотреть.
Эвьет уже не спала, но еще нежилась в постели. Когда я открыл
дверь, ее рука, впрочем, мгновенно схватила арбалет, но тут же
расслабилась.
— Доброе утро, Дольф, — смущенно улыбнулась она. — Извини -
привычка.
— Полезная привычка в наше время, — улыбнулся я в ответ. — Желаете
завтрак в постель, баронесса?
— Желаю! — она села на кровати, подоткнув подушку. — Мм, как
пахнет…
Ну да. Она ведь и хлеба не видела три года. Тот черствый кусок, что
я скормил ей позавчера, не в счет…
Булки оказались и в самом деле очень недурны и даже хранили еще
тепло печи. Пока мы расправлялись с ними, я вдруг заметил маленькие
влажные пятна на ее подушке. В первый момент я даже не понял, что это
такое, но Эвьет проследила направление моего взгляда и потупилась.
— Понимаешь, Дольф… когда я проснулась сегодня — на простыне, на
подушке, под одеялом… совсем как раньше… мне показалось, что все это
был просто страшный сон. Что сейчас войдет мама и… я поверила в это,
на самом деле поверила. А потом все вспомнила. Извини, это слабость. Это
больше не повторится.
— Да я не осуждаю тебя, Эвьет! Плачь, сколько хочешь, если тебе от
этого легче.
— Нет! — в ее голосе зазвенел металл. — Терпимость к слабостям
недопустима. Не хватало еще разреветься, когда Карл будет у меня на
прицеле. И из-за этого промазать.
— Ты все же рассчитываешь застрелить его? Вряд ли тебе дадут
подобраться к нему с арбалетом достаточно близко.
— Не в этом дело. Какой бы способ я ни избрала, хладнокровие
необходимо.
— Это точно. И не только в таких делах, как месть.
— Вот и я о том же.
Я закончил свой завтрак и поднялся.
— Ну ладно, одевайся, я жду тебя снаружи. Мы уезжаем прямо сейчас.
От хозяина не укрылась поспешность, с которой мы покинули его
заведение, но мне не было дела до того, что он об этом подумал. Недалеко
от северных ворот мы наткнулись на лавку скорняка, и я предпринял
попытку продать заячью шкурку (продавать волчью шкуру Эвьет отказалась,
и я согласился, что это резонно: другой теплой одежды у меня для нее
нет, а погода, даже и летом, способна преподносить неприятные сюрпризы).
Скорняк, судя по всему, не до конца еще проснувшийся, вяло вертел в
руках шкурку и говорил, что такое барахло никому и даром не нужно, я был
с ним в душе согласен, но продолжал настаивать. В конце концов
сторговались на пяти сантимах — это была местная, появившаяся уже в ходе
войны мелкая монета, котировавшаяся примерно в полтора имперских хеллера
(платить имперскими деньгами скорняк отказался). Ну что ж, любая мелочь