— А спирта у меня нет. Идите вон к Нинке… у нее просите, если осталось. Она у меня последнее забрала. Говорит: «На медицинские, так сказать, нужды…»
Дверь захлопнулась у солдат перед носом.
— Вот гад! Спирта у него нет, — беззлобно рассуждал Евменов, пока они подходили к указанной начхозом хате.
Достучались до повара. Тот без всяких разговоров вынес на порог полный казан пшенной каши, обильно перемешанной со свиной тушенкой.
— Держи, разведка, наедай ряшку… — приветливо сопроводил вынос повар.
— Ничего себе, — потер руки Евменов, прежде чем принять драгоценную ношу. — Живем, командир…
— Только казан верните… — произнес повар и захлопнул дверь.
— Всенепременнейше, — вдогонку произнес Евменов и, поднеся казан к носу, жадно втянул ноздрями ее запах.
— А-а, ну и пофартило, старшина. Хорошее это дело — в разведку ходить.
— Идем теперь в лазарет, спиртику раздобудем.
— Разреши, старшина, я быстрее в блиндаж. Уж больно жрать охота. Да и вина там еще осталось. Деда Гаврила…
— Ладно, иди. А я все же схожу, навещу наших, — ответил Аникин. — Узнаю, как они там.
В окнах лазарета тускло горел свет. «Не спят еще», — почему-то обрадовался Аникин. Зайдя во двор, он осторожно постучал в оконце хаты. Мелькнула тень, потом в освещенном проеме показалось лицо в аккуратной белой косынке. Это была Нина. У Андрея кольнуло в сердце. Косынка и красный крестик, вышитый на крахмальной белизне спереди, напомнили ему о Лере, о ее белом теле, таком родном и таком мертвом там, среди других трупов — медсестер и врачей, пациентов, бывших ранеными растерзанного, разбомбленного и расстрелянного фашистскими «лаптежниками» госпиталя.
Нина открыла дверь. Увидев его, она вспыхнула и отвела глаза. И Аникин вдруг почему-то засмущался, замялся на пороге.
— Проходите, товарищ старшина, — торопливо пригласила она. А сама открыла дверь шире и стоит на пороге, как бы приглашая его войти. От этого движения застегнутый на все пуговицы халат ее натянулся, выпятив округлые, накрахмаленные выпуклости грудей.
— Смотри, замерзнешь, — все еще не преодолев смущения, проговорил Андрей. Ему пришлось входить боком, лицом к Нине. Глаза их встретились. На этот раз она уже глаз не отводила. Какие-то неясные, шаловливые искорки мерцали в ее бархатных, бездонно-карих глазах.
— По такой-то погоде? — игриво произнесла она и рассмеялась, показав белые, блеснувшие в полумгле, зубы. — Шутить изволите, товарищ старшина. Вы бы знали, какие у нас под Красноярском морозы бывают…
Она рассмеялась еще пуще. Аникинское лицо овеяло свежим дыханием, будто из самой глубины цветущего сиреневого куста. И разве девичья глубина не то же самое, что цветущий сиреневый куст?