Он ощутил исходивший от нее аромат юности. Тот самый, который ощущался в воздухе. Тот, о котором говорил Зайченко. Аромат весны…
— Да уж, какие тут шутки, Нина… — взяв себя в руки, тихо произнес Аникин уже в сенях. — Видишь, как наших гавриков-то скрутило. Что там разведчики?
Девушка прикрыла дверь, но не торопилась проходить следом за ним внутрь.
— Перестыли оба, — степенно проговорила она, поправляя на голове косынку. — У Байрамова температура. Ангину, видать, схватил. А с Зайченко хуже. В полк его отправлять надо. Спиртом их растерла. Но пальцы он похоже что отморозил… Держался, говорит, за бревно. Они и окоченели. Переохладился сильно. Воспаление началось, бредит…
— Я это, еще зашел узнать… насчет спирта. Сивун сказал, что у тебя спирт остался. Комбат распорядился выдать разведчикам премиальные граммы.
— Сивун? Сволочь он. У него этого спирта… Он у местных самогонку выменивает на консервы и хлеб…— с ненавистью произнесла Нина.
Лицо ее изменилось. Окаменело будто. Андрей еще не видел санинструктора такой обозленной.
— Да, — проговорил Аникин.
— И с бабами спит… за продукты… — зло добавила Нина. — Сама видела, как он водил одну в амбар. А потом она — домой, с буханкой хлеба за пазухой.
— Гнида! — вымолвил Андрей. — А комбат что? Не знает?…
— Да оба они… Вот уже где у меня сидят. — Нина ладонью провела ватерлинию по своей нежной шее. Последние слова она произнесла неожиданно жалобно, со слезами в голосе. Как будто бы делилась с близким человеком наболевшим.
— Тут ведь от бабы всем одного надо… С комбатом живу. Так и эта гнида еще пристает. Зажмет в темном углу и шепчет в ухо своим вонючим ртом: «Давай, так сказать, полюбовно сойдемся, но чтобы капитан не знал ничего»…
Андрей заметил в неярком свете керосинки, как тоненькая голубенькая венка пульсирует у нее под самым подбородком. Ему вдруг нестерпимо захотелось поцеловать эту жилку и ее пахнущие сиреневым цветом губы. Всем одного надо… Права ты, Нина. Ты выстрадала эту правду.
Она умолкла, и Андрей не говорил ни слова. И вдруг Нина порывисто прижалась к нему и обхватила шею Андрея руками. Она ничего не говорила, крепко-крепко вжимая свою щеку ему в грудь. Столько отчаяния и просьбы было в этом порывистом движении, что Андрей так и замер на месте, боясь дохнуть и шевельнуться.
— Ты чего, дуреха?! — наконец дрогнувшим голосом, тихо спросил он.
— Молчи, молчи, — также тихо, но неожиданно властно, по-бабьи, проговорила она. — Когда ты говоришь, я не слышу, как бьется твое сердце.
— Ты чего творишь? — опять спросил Андрей и взял ее за предплечья. Они показались ему нежными-нежными. Она нетерпеливо подняла и прижала свои пальчики к его губам, словно бы запрещая ему говорить.