А пока он пел — то во весь голос, то сдержанно и страстно — и вспоминал о своей настоящей профессии, лишь когда попадал в воронку от снарядов. В эти моменты сочные солдатские ругательства врывались в медоточивое пение:
— …Я мечтаю о снежном Рождестве… Любимый, когда мы встретимся…
То тут, то там, как призраки, появлялись патрули в наброшенных на плечи плащ-палатках, с карманными фонарями синего света. Бианки тормозил, а Фридмен высовывал на моросящий дождь наши документы. Патруль мельком заглядывал в машину, и мы снова трогались в путь.
Теперь к глухим раскатам артиллерийских взрывов прибавилась резкая трескотня станковых пулеметов. Время от времени раздавался вой минометов. Дождь не переставал, дул порывистый ветер, а Бианки вновь мечтал о снежном Рождестве. Над позициями занимался рассвет.
Снова резкое торможение. По обе стороны дороги в кюветах залегли наши солдаты, заросшие щетиной. Гранаты-лимонки висели у них на шеях, как битые куропатки. Из кювета выскочил лейтенант.
— Дальше нельзя, — коротко сказал он.
Дальше был небольшой лесок, покорный и растрепанный, настоящий городской парк.
Сразу же за ним начиналось шоссе на Аахен. До первых домов Буртшейда — никаких укрытий. Все как на карте в Люксембурге… Надо было бы все же оставить Сильвио свою трубку!
— А в сам Буртшейд? — спросил Фридмен.
Лейтенант пожал плечами и рассказал, что до вчерашнего дня там были по меньшей мере одна противотанковая пушка и несколько пулеметов. Но к концу дня они замолчали — то ли отошли назад, то ли кончились боеприпасы. Кто знает? Зато со вчерашнего вечера роковые пятьсот метров между опушкой леса и Буртшейдом находятся под непрерывным обстрелом немецких минометов.
Будапештский журналист Фридмен нервно поправил галстук. Между пальцами сверкнул маленький золотой крест, который я не раз видел у него. Затем капитан четко отдал честь. Лейтенант отскочил в сторону. Бианки нажал на акселератор, и наша машина с ревом помчалась дальше.
Лесная полоса тянулась каких-нибудь двадцать метров. Мокрое от дождя шоссе в предрассветных сумерках казалось блестящей лентой. В полукилометре, у подножия холма, виднелись расплывчатые силуэты домов. За ними снова чистое поле, огородные участки, легкие постройки, мачты линии высокого напряжения, дощатые заборы, а за всем этим лежал серый и незнакомый центр города.
Поперек шоссе между телеграфными столбами какие-то сорвиголовы, наверное из первой дивизии, повесили плакат: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона? От этого места ты едешь на свой страх и риск!»
В бетонном домике на обочине шоссе, который некогда служил автобусной станцией, сидел человек с полевым телефоном. Это был пост подслушивания.