В 12 часов я смотрела в окно, получился Новый год вприглядку. Молодая попутчица читала книгу, пожилая крепко спала. В конце вагона раздалось: "Что, уже куранты, пробили? Ну так с Новым годом!"
Вдоль дороги немало населенных пунктов: деревеньки, поселки. В некоторых из них нет и огонька ни в одном из домов. Может, жители все собираются в местном клубе или столовой, и вместе встречают праздник? Не могли же всем селом лечь спать в новогоднюю ночь или все укатить в какой-нибудь тур. А в некоторых поселках освещены почти все окна, видно, что стоят елки, горят гирлянды.
Вагоны поезда новые. Наряду с появившимися биоудобствами, измененные конструкции радио: нет регулятора громкости в каждом купе, и в уши бьют вездесущей попсой, официозом. Наслушалась противу всякого желания и "Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже", и как хорошо на российской сторонке, как у нас все увеличилось и окрепло. Как мы не рухнули в кризис и дальше не рухнем, ещё больше. Раньше ты мог выключить или уменьшить громкость, сейчас лишить себя наслаждения внимать очередной запевшей Ксюше Собчак или бодрому в отчетах региональному чиновнику, не можешь. И разве такое навязанное прослушивание – не тотальная пропаганда?
Могу часами смотреть на пейзаж за окном идущего по родной стране поезда. Не наскучивает. Как дорогое лицо: сколько бы раз ни видел, а насмотреться не можешь. Это и есть — ненаглядность. И зимой, и весной, и летом, и осенью — вид природы среднерусской полосы завораживающ неброской глубинной красотой. Березы, осины стоят трогательно оголенными, как бы и стыдясь своей наготы. Ели опустили свои лапы под тяжестью снега. Можно писать картину "Над вечным покоем". Даже в вагоне поезда, наполненном стуком колес, голосами пассажиров, разухабистыми песнопениями из неумолкающего радио, ощущаешь благородную тишину зимнего леса за окном.
Проплывают развалины то ли МТС, то ли автобазы — огороженная полуразрушенным бетонным забором территория. Из-под снега торчат проржавевшие скелеты кабин, колесных пар… В центре этого уныния стоит вышка с площадкой на самом верху то ли для сторожа, то ли пожарного. Венчает это сооружение звезда. Насыщенно-красная, пожалуй, кто-то недавно ее покрасил. Она — словно последний оплот, как вызов разрухе и забвению. Гори, гори, моя звезда, на безымянной высоте. Может быть, тот, кто ее покрасил, взбирается на эту вышку среди разрухи и безмолвия и чувствует себя защитником своей высоты, хранителем звезды? Так, знакомый ветеран войны перед смертью с гордой горечью говорил: "Своей высоты я не сдал".