– Вот отсюда… Нет, дальше! Медленней… еще…
Звук отключился. С медлительностью амебы, ползущей по стеклу, Каджар-хабиб открывал рот, безуспешно стараясь произнести единственное слово, слог, звук. Время, свернувшись восьмеркой бесконечности – гадюкой, полной яда – работало против него. Упорствуя, вершила свой путь капля пота – микрон за микроном, по гладкой щеке толстяка. Жирный скопец, человек многих талантов, еще существовал, балансируя на границе «здесь» и «где-то», радовался, ликовал… Но равновесие было утрачено. За Каджаром на дисплее-иллюминаторе, зачарован недобрым колдуном, окаменел пейзаж. Скулы города, иссеченные шрамами улиц, бурые ожоги полей, артерия реки; вдали – грязно-бежевая Скорлупа. Второй, верхний экран показывал небо, налившееся густой синевой спелого баклажана. Вот-вот мелькнут первые искорки звезд…
Хрипло, как осел перед случкой, завопил сановник – один из тех, кто словам предпочитал кинжал. Регина вздрогнула от неожиданности. Ник – и она вместе с ним – не сразу сообразили, что именно кричит шадруванец.
– Свод! Небесный свод!
Закаркала воронья стая – высший свет Шадрувана. Шах протер очки салфеткой, торопясь вернуть их на нос. Мальчик боролся со страхом, и страх побеждал. Один Кейрин-хан не изменился в лице. Лишь прищур его стал острей бритвы. «Что они видят? – недоумевала Регина. – Судя по возгласам, то, о чем говорил Каджар-хабиб: „…кованая медь с заклепками…“ И по-прежнему не видят Скорлупы в нижнем „иллюминаторе“. Галлюцинации? Самовнушение? У кого из нас?»
– Они разобьются!
Сановники попятились от рамки, словно оттуда выглянула смерть.
– О Господь Миров! Смилуйся!..
Господь не знал жалости. Голова Каджар-хабиба смялась и треснула, как под дубиной палача. Кровавый студень выплеснулся наружу. Кляксой, вызывающей тошноту, он размазался в воздухе по незримой поверхности. Казалось, стеклянная плита весом в миллионы тонн рухнула на беднягу с потолка кабины. Желудок доктора ван Фрассен скрутило, как мокрую тряпку, к горлу подкатил кислый спазм. Чудовищным усилием Регина заставила себя не отворачиваться от творящегося в рамке.
«Небесный свод! Они разобьются!» – пульсировал набат в висках.
Плита опускалась. Древний пресс, каким на Шадруване давят виноград, сминал тело посла, превращая его в чавкающий фарш, в груду страдающей плоти. Ни капли крови, ни клочка кожи не проникало вверх – пресс был идеально притерт к стенам кабины. Мясной блин, когда-то звавшийся Каджар-хабибом, продавливался сквозь безумный фильтр кресла-ложемента – ниже и ниже. Намертво закрепленное кресло, по древней традиции рассчитанное на двадцатикратную перегрузку, держалось. По идее, пресс-невидимка должен был раздавить все, что есть в кабине: людей, аппаратуру, столик, чашку с чаем… Но страшная участь постигла лишь шадруванского посла, и еще свиток с верительными грамотами. Регина ясно видела, как он превращается в прах – и тончайшей серой мутью продавливается через пластик столешницы. Ни на столе, ни на ложементе, когда останки Каджар-хабиба прошли сквозь кресло, не осталось и следа.