Клод храбро рассекал зловонную грязь в течение нескольких дней. Он руками рвал тростник до тех пор, пока не смастерил что-то вроде рукавицы с закрепленными на концах листьями. Но на болоте встречались и другие напасти. Пиявки впивались в тело, и юноше приходилось долгими вечерами прикладывать к ногам соль и жир.
Когда различные сорта тростника были собраны, Клод выложил их на подоконник и на черепицу неподалеку от имения. Вымочив одни стебли и засушив другие, изобретатель начал экспериментировать. В один из влажных жарких полудней Клод, вдоволь накупавшийся в грязи, с ногами, опухшими от пиявок, и карманом, выпотрошенным слугой, вдруг осознал, что секреты Arundo donax не открылись ему. Он выбросил в окно стебель и долго смотрел, как тот уплывает вдаль. «А за ним отправились и мои надежды, – писал Клод в послании аббату, где сообщал, что возвращается в Париж. – Я не смог добиться воспроизведения ни одного нужного мне звука».
Через девять дней, проведенных в печали, Клод оказался в Париже. Он приехал на обычной коляске, чтобы сэкономить деньги. Хотя ему и удалось убраться подальше от болота, Клод чувствовал, что после встречи со своими друзьями и дочкой он попал в иную – духовную трясину. Затраты на путешествие – а слово «затраты» здесь можно понимать по-разному – привели его в полнейшее уныние. Клоду с трудом удавалось сидеть за рабочим столом, вместо этого он проводил долгие часы в успокаивающей прохладе церкви Святого Севериана. Но и этому вскоре пришел конец – мехи органа начали свистеть. Звук напоминал Клоду о его собственных неудачах. Вернувшись на чердак, он написал: «Считается, что музыка – эффективное средство против меланхолии. К сожалению, не в моем случае. Я должен искать другое снадобье». Клод целыми днями разглядывал коллекцию мавристов-бенедиктинцев. Как и Бушеру, ему становилось легче от вида заспиртованных бабочек и ярких камней, хотя он в полной мере разделял мнение Пьеро – все особи похожи на валики с ножками. «А вот тот скат напоминает мне большую лепешку с хвостиком!» – говорил журналист.
Клод беспощадно листал свою тетрадь, надеясь, что секреты звуков, спрятанные среди птичьего пения и размышлений об эффективности слюны, вдруг откроются сами по себе. Они не открылись. Какое-то время записки были способны удовлетворить потребности юноши. Но вскоре от таких проявлений слабости не осталось и следа. Мысли прыгали по страницам, вылезали на поля, теснились на крошечных обрывках бумаги – и все же отказывались сливаться воедино. Они были просто заметками, и более ничем.