Он торопливо зашагал вперёд. По всем приметам, он находился не так уж далеко от ставки кошуна. Перепуганный конь под перепуганным всадником очень быстро преодолел большую часть того расстояния, на которое отряду с коровами потребовалось бы полдня.
В лесу что-то шевельнулось. Эбуген замер, выхватив саблю из ножен. Тень подошла ближе. Волк? Беглый пленник? Урусутский разведчик? Плевать! Теперь Эбугена не напуга…
Тень вышла на лунный свет, и дорогая сабля вывалилась на снег из разжавшихся пальцев десятника.
От губ — губ, которые так вкусно было кусать и лизать, — не поднимался парок. Груди, недавно такие восхитительно упругие, не шевелились. Снег захрустел под маленькими лапотками.
— Муу юм саашаа… — простонал Эбуген. — Муу юм саашаа, муу ю…
Углы губ шевельнулись, загибаясь вверх, и чёрные льдинки с хрустом посыпались — с них и подбородка. Холодные руки легли на плечи, коснулись щёк…
— Nu chtozh ty, poganskij vojevoda, — раздался полный ледяной ласки голос Алёнки, дочки Никольского батюшки Ефима, говоривший на так и не ставшем Эбугену понятным языке. — U nas zа dоbrо dobrom platjat. Ту mne chest' okazal, teper' ja tebja pochestvuju. Ja tebja grela, teper' ty menja sogrej.
Острые зубки блеснули между приоткрывшимися синими губами.
Эбуген закричал. Ему казалось, что кричал он бесконечно — на самом деле это было не так уж долго.
Во всяком случае, кричать он перестал много раньше, чем в его жилах кончилась кровь.