А вот это уже была точно издевка. У них пока еще не было никаких взаимоотношений с Храповицким, кроме скрыто-враждебных. И его дружба с Лисецким основывалась на холодном расчете, а не на нежных чувствах.
— Это хорошая цена, — нажимал Храповицкий. — И я готов...
Мы не узнали, к чему он готов. У него зазвонил мобильник. Помня о предостерегающей табличке в приемной Вихрова, я покосился на шефа в надежде, что он просто отключит телефон, но Храповицкий уже ответил.
С минуту он слушал то, что ему говорили. Вдруг его лицо вытянулось.
— Что? — севшим голосом спросил он. — Я не понял. Пока его собеседник повторял ему сказанное, рука
Храповицкого бесцельно шарила по столу, словно в поисках точки опоры.
— Ясно, — хрипло сказал он. — Спасибо. Я сейчас на переговорах, перезвоню позже.
Он положил трубку и посмотрел на Либермана стеклянным невидящим взглядом.
— Какие-то проблемы? — участливо спросил Либерман.
— Да, — ответил Храповицкий. — То есть нет. Прошу прошения...
— За что? — удивился Либерман. — Я надеюсь, ничего серьезного? Если нужно помочь, то я могу попробовать...
— Нет, — твердо возразил Храповицкий. — Не надо. Я сам справлюсь.
Но по его лицу было видно, что он уже не справился.
— Так вот о заводе... — рассеянно проговорил Храповицкий, пытаясь сосредоточиться.
Либерман взглянул на него как-то странно. Не то с любопытством, не то с сочувствием. Наверное, так любознательный ученый смотрит на своего более молодого увлекающегося коллегу после демонстрации провалившегося эксперимента.
— Очень интересное предложение, — повторил он. — Дай мне пару недель, чтобы его обсудить с шефом. Я сам тебя найду.
— Спасибо, — сказал Храповицкий, поднимаясь. — Нам нужно ехать. То есть лететь. У нас самолет...
Он был не похож сам на себя.
— Что произошло? — накинулся я на него, едва мы вышли из кабинета Либермана.
— Пахом Пахомыча арестовали, — сдавленно произнес Храповицкий. — Виктор звонил. Жена Пахомыча в истерике. Похоже, там все в истерике.
У меня сжалось сердце. Все эти дни, с того момента, как мы начали войну с Гозданкером, я непрерывно жил ожиданием чего-то подобного. Я вдруг вспомнил слова Либермана о двух неделях, необходимых ему для принятия решения. И неожиданно они приобрели для меня новый смысл. В две недели он собирался с нами покончить. Больше ему не требовалось.
Я не стал говорить об этом Храповицкому. Он все равно бы мне не поверил.