Но именно в восемь — звонок. Сначала — продолжительное молчание. Я уже хотел бросить трубку, но услышал знакомую одышку, покашливание.
— Это я.
Я не поверил, что это может быть Рихтер. Он же никогда никому не звонит..
— Не может быть… Это вы?
— Это я.
Еще большая пауза, от полной растерянности.
— Что-то случилось?
Вообще никакого ответа. Снова покашливание. Я повторяю вопрос.
— Случилось.
— Что?
— Приходите, я все объясню. У вас должно быть на все двадцать четыре часа.
— Почему двадцать четыре?
Но кашель усилился, и он повесил трубку. На Бронной я уже был через полчаса.
Вы же хотели мою биографию, хотели записывать… Но надо быть Достоевским, чтобы этим кого-то поднять. Я долго думал, как это сделать. И вот нашел выход. Я это сделаю… через Баха. Держите ноты.
Он протянул маленькую серую книжицу, по-видимому, детское издание, на котором было написано: «Перлини свiтовоi музики. И.-С Бах. «Добре темперований клавiр. Том другий.»
Совершенно мизерное издание. Для слепых. И очень плохая редакция. Можете черкать карандашом… Самое страшное, если мы перепутаем фуги. Вы можете перепутать, а я — подавно…
Учить «Хорошо темперированный клавир» было мучительно. Вот я и думал, как себе облегчить. Каждая прелюдия, каждая фуга — один миг, как под фотовспышкой.
Сначала выучил прелюдию и фугу es-moll из Первого тома, но это еще в Одессе. По просьбе мамы. По-настоящему «изводить Бахом» начал с сороковых годов. Довел всех в Тбилиси до белого каления. Они после Первого тома все умоляли: «Славочка, а теперь Шумана!» А я им как на блюде — Второй том.
Почему-то решил, что Первый том — чистая музыка, математика высших сфер. Совершенно в нее не вторгался. Зато Второй раздраконил на три части. Первые восемь прелюдий и фуг — детство, вплоть до отъезда в Москву. Вторые восемь кончались смертью Сталина. Как-никак, конец эпохи. Третьи — уже какая-то свобода, концерты… и много потерь.
Первая прелюдия C-dur. Вижу папу, музицирующего за органом. Напротив алтаря, на третьих хорах.
Когда я уже был в Москве, он импровизировал на гражданской панихиде по Прибику[169]. В Одессе только и было разговоров: «Импровизировал как Сезар Франк».
Папа всегда сидел на коричневой подушечке. Луч солнца, проникавший сквозь стекло, касался его спины.
Фуга. Это мой дед, который был музыкальным мастером. Нарожал что-то около двенадцати детей — как в свое время Вермеер. Томас Манн со своими шестью — жалкий ребенок… Дети всегда смотрели дедушке в рот, а он больше любил играть на пианино, чем зарабатывать деньги.
Я слышу в этой музыке детский гомон и веселье по случаю рождения очередного ангела.