Он говорит.
Я слушаю.
Он улыбается.
Я плачу.
Он выдыхает.
Я на вдохе.
Он берет вилку.
Я беру нож.
Он смотрит в пол.
Я в потолок.
Мы едим облака, жаренные на оливковом масле, покрытые тонкой ароматной аппетитно пахнущей корочкой.
Пятна расходятся по небу и оседают на ребрах далматинских борзых.
Антихрист ест пудинг из солнечной плазмы. Это очень радостный и вкусный пудинг. Его подают всегда на тарелке, сделанной по образу и подобию китайской пагоды, то есть Антихрист ест солнце, зацепившееся на закате о крышу пагоды.
Я завидую ему, я догадываюсь: это очень вкусно и жалею о том, что отказался. А он, знай свое, — продолжает свои атеистические бредни:
Он совращает меня, несет ересь, он говорит: "Посмотри, как все просто. У Господа тоже есть душа и тело. В Святом Писании сказано: "Церковь есть тело Христово". И там же сказано, что любая душа хочет противного телу. Значит, душа Христова хочет противного Церкви. Если Церковь есть тело Христово, тогда душе Господней Церковь противна".
Я не хочу больше слушать, опускаю пальцы в гипс и замазываю себе уши, и вдруг начинается дождь. Капли бьют со всей силы о золотые купола сорока сороков. За одно прикосновение они впитывают в себя молитвы всех страждущих, а после отлетают, исчезнув в дождевой стене.
Антихрист протягивает мне свою визитную карточку. Я ему отдаю свою. Он позвонит мне вечером в пятницу в театр. Я буду сидеть на сцене перед раскрытой истиной и молчать, как яблоко перед яблоневым деревом. Я буду частью истины, истина останется высокой. Я — часть истины, я плод с древа ее, но как же она высока!
Далее.
Я встал в шесть часов утра, солнце уже стояло над горизонтом, словно часовой. Был летний день, повсюду по небу разъезжали египетские боги и святые на своих огромных колесницах. Земля благоухала, цветы впитывали в себя соленый солнечный нектар, босые детишки бегали по траве, играя в мяч. Ласточки носились по воздуху, показывая фигуры высшего пилотажа. Весь мир, так и не умеющий летать, смотрел на них с завистью.
Антихрист садится в девятисотый «мерседес», и «Прощай гуси».
Далее.
Незаметно смеркается, наступает эпоха модерна, я вхожу в огромный балетный зал. На спинках стульев висят вечерние платья. Обнаженные балерины гримируются в соседней комнате, они мажут свои изможденные тела жиром своих очень состоятельных поклонников, попавшихся в тенеты их музыкально-пластического сладострастия. А не пошутить ли мне над ними? Я опускаю платья в море, достаю их, отжимаю, начинаю вязать на платьях узлы так, чтобы ни за что не развязать. Я наступаю ногой на подол, а потом изо всех сил тяну двумя руками за лиф. Платья хрустят, охают, пенятся, злятся, кричат от боли.