И летом мерзнешь, словно бы зимою…
Все реже вести от живых с войны.
Все больше писем с траурной каймою…
И если почтальон стучится в дверь,
Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав:
Не верит мама камушкам теперь —
Их обещанья были злой насмешкой.
Ты различаешь белый свет едва,
В усталом сердце отдаются взрывы,
Но поднята высоко голова.
И это знак, что сердце мамы живо
И защищать готово сыновей…
И ты поешь.
Вы, оставившие дом,
Вы — птенцы, вы — сыновья.
Через грохот, через гром
Песня к вам летит моя.
Если в поле вспыхнет свет,
Обернитесь на закат:
Это мама шлет привет,
К вам мечты мои спешат.
Вам легко, и мне легко.
С вами я — сто раз на дню.
И сыночка своего
Я от пули заслоню.
…Но раненые падают птенцы.
Но падают в сражениях бойцы.
Приходит похоронка в чей-то дом…
И наша мама так поет о том:
«Что двое дерутся, я часто видала.
Случается им тесновато меж скал.
Но как же все люди взялись за кинжал?..
Неужто Земли человечеству мало?!
Кончались все драки по первому знаку:
Я брошу платок — пресекается драка.
Неужто покончить с войной не могли,
Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»
Вздыхает мама, причитает, просит,
Но дымом горизонт заволокло.
Беда все ближе… Холодает. Осень.
И помню я, как горе к нам пришло.
Как нас оно настигло, наше горе.
О мама! До тебя дошел черед:
Под Севастополем упал он в море —
Пылающий, как факел, самолет.
Что думал экипаж в тот миг, не знаю!
Заскрежетали волны, как мечи.
И птица рукотворная, стальная
Пошла на дно…
А с нею Ахильчи.
Об этом, плача, рассказали маме.
Но мама не поверила словам:
— Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!
Наш Ахильчи еще вернется к нам!
Меня, себя не мучайте напрасно!
Я верю, рассекая толщу вод,
Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный!
Наш Ахильчи не умер… Он придет!..
Но горе в двери постучало снова —
Беда одна не ходит, говорят,
Пришло известие из Балашова:
Там раненый лежит мой старший брат.
И мы с отцом в дорогу поспешили.
Но поездов быстрей бежит беда.
И мы прочли на братниной могиле:
«Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»…
Мы возвратились… Мама онемела.
Качнулась. Губы стиснула в тоске.
И крупная слезинка искрой белой
Блеснула на морщинистой щеке.
Но мама тотчас поднялась проворно.
Сказал ей кто-то: — Черное надень!..
— Нет, нет! Я не надену шали черной.
Работать буду в скорбный этот день!..
И, стисну зубы, подавив страданья,
Весь день трудилась ты до темноты…
Так о горянках гордое преданье
Своим примером подтвердила ты.
А много позже, разведя очаг
Запела тихо, гневен был напев:
«Слез моих ты жаждал, враг!
Но тебя спалит мой гнев!
С неба шлешь огонь, злодей.
Смерть полям и селам шлешь,