У Сергеева вдруг заныло правое предплечье, вспоротое той ночью кривоватым лезвием японского ножа.
Повезло тогда, что он не застал киллеров у Кручинина – его бы расстреляли заодно. Повезло, что нашел письмо Кручинина, с помощью которого вышел на Мангуста. Повезло, что успел добраться до Тушино и взлететь, прежде чем его вычислили. Повезло, что проскочил пвошников. Повезло, что сел благополучно. Вообще, жизнь представлялась бесконечной чередой везений, если не знать, как все было в действительности. Просто не случилось достаточно большого невезения, чтобы эту цепочку оборвать.
Страшные были дни. Неразбериха. Паника. Стихия. Тогда по телевидению и радио говорили такое, что поверить было трудно. А действительность оказалась во сто крат хуже. И этот жуткий ливень... На Украине стояла чудовищная жара, а тут лило, как из брандспойтов.
Это был не ливень – нечто большее. Кара за грехи. О такой погоде говорят – разверзлись хляби небесные. Вся Москва, от Красной площади до Третьего транспортного кольца, была одной огромной лужей. Реки грязной коричневой воды, исторгнутые Москвой-рекой и вынырнувшей из многовекового подземного заточения Неглинкой, текли по улицам. Гейзеры канализационных стоков выбивали люки, заставляя их взлетать выше пятого этажа. Машины плыли по проспектам и переулкам, тонули, сбивались в стаи, как испуганные рыбы, образовывая завалы в узких местах. Москва смердела, захлебываясь в собственных испражнениях. Но Москва все-таки оставалась живой.
Он в ту ночь нашел Мангуста. Без инструкций и материалов Кручинина это было бы невозможно, а так – нашел и думал, что сумел загнать в угол. По большому счету Мангуст был не виноват в том, что произошло, и демонизировать его было ошибкой. Но тогда Сергеев так не считал. Он жил одной мыслью – убить. Но дичь стала охотником так быстро, что Михаил даже не успел осознать, кто и на кого охотится. И та безумная ночь едва не стала для него последней.
Прав, прав сейчас Истомин. Они с Мангустом были друзьями. Даже больше чем друзьями. Так ненавидеть можно только очень близкого человека.
– Давай-ка по второй, Костя, – сказал Сергеев. – Во здравие тех, кто жив. А потом я тебе расскажу то, что смогу.
Они выпили по второй. Скупо закусили. Налили почти без паузы третью, поминальную, и выпили и ее.
Водка не брала. Истомин смотрел на него круглыми, как у совы, трезвыми глазами, и Сергеев понимал, что при всей своей дружелюбности и приятности в манерах не только для совместного пития и воспоминаний о безвозвратно ушедших молодых годах, затеял эти посиделки Константин Олегович. Точнее, уж совсем не за тем.