— КЫ-ся.
— КЫ-ися… Так?
— Ну, почти так, — пожалел я его. — Попробуй еще раз. Без «и».
— Кы-ся… Кы-ся… Кы-ся!..
— Гениально! — сказал я. — А теперь не делай паузу между «Кы» и «ся». Попробуй сказать слитно — «Кыся»…
— КЫСЯ! — превосходно выговорил Фридрих фон Тифенбах.
— Блеск! — восхитился я. — В качестве комплимента могу сообщить тебе, что даже в России трудно найти образованного и интеллигентного Человека, который с легкостью произносил бы русские слова или названия на полуграмотном общенародном диалекте. Матерными ругательствами все овладели в совершенстве, а вот подлинное просторечие — не дается! Все какая-то анекдотичная стилизация. Порой это так раздражает…
— Как у нас в Баварии! — подхватил Фридрих.
— Возможно, — согласился я. — Я не так много сталкивался с баварцами.
— А, вообще, откуда ты так знаешь языки?
— Я их не знаю, — признался я.
— То есть как это?! — поразился фон Тифенбах. — А как же мы с тобой разговариваем?! Я же не говорю по-русски!
— Телепатия, — сказал я. — Мы с тобой случайно и счастливо оказались настренными на одну ВОЛНУ. Отсюда и телепатический КОНТАКТ. Большинство Людей и Животных об этом понятия не имеет!
Вот тут-то я ему и поведал о теории английского доктора биологии Ричарда Шелдрейса, о замечательном ученом Конраде Лоренце, и взял с него слово завтра же достать эти книги и прочитать их самым внимательным образом! Попутно, конечно, рассказал о Шуре Плоткине…
И почти до самого Грюнвальда мы занимались тем, что Фридрих говорил мне что-нибудь по-английски, а я ему толково отвечал по-своему. Потом он вдруг начинал говорить на французском языке, на итальянском, на испанском — мне это было все до фени! Я чесал ему в ответ по-нашему, по-Шелдрейсовски, и он был в таком восторге, что мы несколько раз чуть не влипли в серьезные аварии…
* * *
Последнее время у нас в России почти по всем телевизионным каналам стали шпарить «зарубежку». Американские, английские, итальянские фильмы. В основном, американские.
Так вот, если раньше, еще года два тому назад, Шура почти каждый вечер куда-нибудь смыливался — то в Дом журналистов, то в Дом кино, то на какую-нибудь тусовку или презентацию чего угодно, то теперь ему, бедняге, было просто НЕ НА ЧТО выйти из дому! Мы с ним переживали длительное, с каждым днем обостряющееся безденежье, и Шуре волей-неволей приходилось вечерами торчать дома. Со мной.
Или он вызванивал кого-то из очень верных бывших подруг, и спрашивал: «Не согласится ли Анечка… (или Лиза, или Катя, или Света…) в перерыве между двумя «Новыми Русскими» заехать к одному не очень «Старому Еврею» по фамилии Плоткин?»