…И от Пантикапея, от Таврики, от…
Митридат смотрел ему вслед. Его лицо не выражало ни ненависти, ни торжества. Спокойно смотрел царь вслед уходящему врагу.
Он был молод, понтийский царь. У него все было впереди — сила, слава, власть над великим царством.
Три войны с Римом.
И предательство сыновей, и убийство жены, и в конце концов смерть от руки наемника, выпрошенная, вымоленная смерть — от невозможности умереть. Смерть в том самом Пантикапее, царем которого недолго — совсем недолго — был ушедший.
Их было четыре десятка, всего четыре десятка — последних защитников Пантикапея, последних сторонников Савмака, отчаянных, молодых, — и Савмак, их царь, был с ними.
Их было всего четыре десятка.
Сейчас они лежали на земле — поднятые вверх лица, глаза, неподвижно следящие за облаками. Руки сжимают короткие акинаки, на лезвиях еще дымится кровь врагов, но пальцы уже холодны, и смуглые лица уже светлеют.
Их было четыре десятка. Остался один. Царь Боспора. Их царь.
Диофант, прихрамывая, шел сквозь толпу воинов, окружавших пленника. Воины почтительно расступались перед полководцем. Он, приблизившись почти вплотную, молча смотрел в лицо скифа.
Савмак улыбался.
Одежда его была разорвана; промывая борозды в пыли, покрывавшей щеки, катился пот, руки до боли в суставах скручены двумя рослыми херсонеситами, нестерпимо болела рваная рана в бедре… Он улыбался.
И тогда Диофант — хладнокровный солдат, разгромивший в свое время полчища скифского царя Палака, а теперь раздавивший горстку защитников боспорского узурпатора Савмака, мудрый политик, подлинный хозяин богатой Таврики, тонкий ценитель и знаток искусства, поклонник женской красоты — этот Диофант размахнулся и наотмашь, что было силы, хлестнул по лицу этого оборванца, чтобы стереть, содрать с этого окровавленного лица улыбку, хлестнул еще раз, повернулся, побежал прочь.
Савмак смеялся.
Савмак хохотал, захлебывался хохотом, и херсонеситы едва удерживали его извивающееся тело, не зная, как с ним быть, с этим сумасшедшим, с этим безумцем, не понимая ничего, поглядывая друг на друга, посматривая на воинов, окружавших их, злых, возбужденных после короткой схватки и тоже ничего не понимавших.
И вдруг — неожиданно для всех, неожиданно для самих себя — херсонеситы засмеялись, сначала неуверенно ухмыляясь, потом все громче и громче, заражая своим смехом толпившихся воинов. И смех — хохот! — поднялся над войском.
И смех Савмака, вырвавшийся из тысячи глоток, поднялся в пыльный воздух Таврики, долетел до Синопы и, наконец, достиг слуха великого царя Митридата Евпатора.