Вышли, спустились на этаж. Я провёл Ярослава по комнатам, где теперь могли в полном удобстве поселиться все гости, и мы осмотрели кровати, стулья, железные печи, шкафы.
– Человек пятьдесят можно разместить, – наскоро оценил Ярослав, – а то и больше.
– В комнатах – да, пятьдесят. И в башне, при необходимости, ещё сорок.
– Хотя мне, – признался Ярослав, – больше нравится на мешках с паклей, возле камина.
А вот я был как раз доволен тем, что наши гости теперь будут спать не на мешках с паклей. Двенадцать комнат-близнецов. У дальней стены каждой – наборная, из толстых пластин, железная печь. Труба уходит коленом в кирпичный дымовой канал. Посредине узкий и длинный стол, а влево и вправо от него – по две или три широких скамьи-кровати. Почти на каждой желтел плетёный из конопляной каболки тюфяк. Да, гарнизон когда-то здесь был мощный.
Мы спустились во двор – с внутренней стены цитадели, по каменной лестнице, посторонившись и дав дорогу Готлибу и Носатому, поднимающим воду в вёдрах. Сошли на гладко мощёный брусчаткой плац. Посмотрели наверх. Там, на лестничном балконе третьего этажа, словно большие райские птицы, пестрели платьями наши дамы. И девчоночки вились возле них, словно волшебные бабочки, помогая развешивать на перилах портьеры и покрывала. Тонким, пронзительным колокольцем звенел счастливый смех Ксанфии.
В прекрасном, приподнятом настроении мы по широкой лестнице, вставленной каменщиками между стен каминного зала и церкви, сошли вниз. (Двенадцать добротных, каждая длиной в десяток широких шагов, ступеней. Камня здесь не жалели.)
И вот на площадке между южной стеной каминного зала и ручьём, убегающим от башни с родником в зарешеченный проём в стене замка, открылась неожиданная картина. Возницы-англичане уже уехали, и возле ручья желтела высокая горка одинаковых по толщине брёвен. Рядом, на шести камнях, параллельно друг дружке, протянулись два длинных и толстых бревна. Поперёк их соединяли ещё три – покороче. Глеб и Фома стояли над ними с остро отточенными топорами в руках, и Глеб что-то громко сказал.
– Что он говорит? – тихо спросил я у Ярослава, и он бегло перевёл:
– Радостно ли живёшь, Фомушка? – и тут же перевёл ответ Фомы: – Радостно живу, Глебушка!
Бородатые детины, несмотря на холод, обнажённые по пояс, взмахнули топориками, и в воздух взметнулись сверкающие жёлтые щепки.
То, что происходило передо мной, – завораживало. Словно весёлые невидимые рыбки плескались в холодном и чистом воздухе – так ладно струилась работа. Несколько минут – и вот в длинных брёвнах, по краям и в серединах, вырублены безупречно округлые чаши. Поперечные три бревна вкатили в эти чаши, и они легли, как вросли.