— Ну, как он там, скажи честно.
— Да все нормально, Анна Ивановна, — заверил я ее.
— Я — Нюся, так меня и зови, а Анной Ивановной меня следователь звал, когда Пашу взяли.
Что я мог ей сказать? Я сказал, что все хорошо, что скоро будет амнистия, что он уже пять лет отсидел, да по амнистии половину скинут, короче, года через два, ну, самое большое, три, отпустят.
— Так, значит, это ты должен был приехать от него.
— А, значит, вам обо мне Паша писал?
— Писать не писал, но по цыганской связи передали.
— Да, да, — вспомнил я, — он же — русский цыган.
Она лишь слабо улыбнулась:
— Уж и не знаю кто. Году в двадцатом, во время гражданской, его, еще ничего не соображающего мальчонку, подобрал цыганский табор. Он так и вырос в таборе.
«Значит, цыгане — через цыган», — подумал я. И вспомнил, как Паша сказал мне: «Э, доктор, пройдет время, и нас не станет. Нет, не то что исчезнут воры, мошенники, авантюристы. Они всегда были и будут. Но исчезнет наш неписаный закон, исчезнут наши понятия, наши обычаи. Придут другие. А эти, — он кивнул головой в сторону цыгана, — они останутся. Для них цыганский закон — все, ибо цыган — сначала цыган, а уж потом — все остальное».
— О чем задумался? — спросила Нюся, уже успев оправиться и вытереть глаза.
— Да вот думаю: покупал костюм, рядился-наряжался, а ты вот сразу меня опознала.
— Да, — кивнула головой Нюся. — Так ты барин, министр. Но по глазам я бы любого из вас узнала, хоть ты царскую корону надень или шапку Мономаха. Глаза вас выдают, мученые они у вас, крученые… А ведь их не заменишь. Вот так.
В эту ночь я спал как убитый. Уж больно хорошо было в этом доме, где окна выходили в сад, а солнечные лучи, проходя через листву яблони у окон, то появлялись, то исчезали, когда легкий ветер, залетая в комнату, покачивал кудрявую шапку листвы. Первое, что я увидел, когда открыл глаза, это было косое, чуть голубоватое отражение в стеклах открытого в сад окна. Нюся мыла грязные резиновые сапоги. Я быстро оделся и, еще без рубашки, вышел в сад, где прямо на дереве висел большой самодельный умывальник с соском. Вода в нем была холодная, почти ледяная: видно, Нюся только что налила туда воду из колодца. Но я это любил — холодную воду, такую, чтоб дух захватывало, любил умываться ею, чувствуя, как отступает ночная расслабленность и дремота.
— Что так рано вскочил? — спросила Нюся, подходя ко мне с полотенцем в руках.
Потом, после завтрака, я позвал Нюсю в дом:
— Тебе передавали, что я что-то должен тебе отдать?
Нюся молча кивнула головой.
— Закрой двери, дай лопату и покажи, где погреб.