Как она хороша! Сколько горделивой прелести в строгих линиях ее нежного лба! Каким умом, какой проникновенностью дышат тонкие черты ее лица! А как замечательно сияют глаза, когда в них расцветает улыбка и ясно отражаются вдруг сокровенные мысли, и как старается она притушить их сияние, опустив долу густые длинные ресницы. А руки! Сколько страстности в их движениях, им словно хочется как можно скорее осуществить каждый порыв ее нежной души. При ее появлении он каждый раз особенно остро ощущает радость бытия и свою молодость. Ему кажется, что волны счастья, нахлынув неведомо откуда, заливают его сердце. Как он рад, что на его долю выпало счастье испытать чувства, познать которые дано далеко не всем людям. Кто сказал, что это безумие? Это дурно? Ну, даже если и дурно, — пусть! Слишком поздно говорить об этом сейчас. Если его прибьет течением к берегу, прекрасно. А если течение вынесет его в открытое море или он погрузится на дно — ну что ж! Ему вовсе и не хочется, чтобы его спасали. Казалось, весь смысл его жизни теперь заключен в том, чтобы стряхнуть с себя все путы традиций и обычаев.
Гора слушал молча. Сколько раз и раньше сидели они вдвоем на этой самой крыше, когда все кругом спит. О чем только не говорили они в такие же тихие лунные ночи: о литературе, о человечестве, об общественном благе, о своих планах на будущее, но никогда еще их разговор не касался таких сокровенных тем. Никогда еще Горе не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь с такой искренностью говорил о своих переживаниях. Никогда еще не открывались ему такие глубины человеческого сердца. Обычно он немного свысока относился к подобным излияниям, считая их блажью поэтов, но сегодня он был по-настоящему взволнован. Нет, не просто взволнован. Эта бурная вспышка чувств нашла отражение и в его душе, и мгновенный сладостный трепет охватил его. Будто завеса приподнялась вдруг над потаенным уголком сердца Горы, и волшебный луч осенней луны проник в него и развеял мрак, царивший там.
Они не заметили, как луна скрылась за крышами домов и вместо нее на востоке забрезжил неясный, мягкий, как сонная улыбка, рассвет. Когда наконец Биной освободился от тяжести, лежавшей у него на душе, ему стало немного стыдно. Помолчав, он сказал:
— Тебе, Гора, все это, вероятно, кажется мелким и недостойным внимания. Может быть, ты даже презираешь меня. Но что мне было делать? Я ведь никогда ничего не скрывал от тебя. Вот я и решил излить душу, а уж поймешь ты меня или нет, видно будет.
— Биной, я не стану утверждать, что мне понятны такого рода чувства. Да ты и сам всего лишь два дня назад мало что в них понимал. Не буду отрицать и того, что эта сторона жизни, несмотря на столь пылкие страсти, всегда казалась мне несколько мелкой. Но я готов допустить, что ошибался и что в действительности эти чувства далеко не так мелки. Может быть, они казались мне такими, потому что сам я еще не познал всей их силы и глубины. И уж, во всяком случае, отрицать чувства, которые так остро переживаешь ты, я не могу. Дело тут совсем не в этом. Просто человек должен отдавать всего себя без остатка делу, которому решил посвятить жизнь. Все остальное — пусть важное и нужное — должно отходить на второй план. Потому-то бог и одарил человека способностью по-разному смотреть на разные вещи. Мы должны поставить перед собой цель и безраздельно, беззаветно служить ей. Мы должны подавлять в себе желание объять и познать все: разбрасываясь, мы только отодвигаем достижение цели. Я не могу молиться у алтаря, где открылась истина тебе, этим я только изменю себе, своим идеалам. Человек сам должен избрать свой путь — тот или иной.