Перед отъездом князь жил совершенно уединённо в доме на краю павловского парка. Лиз сейчас вспомнила, как в последний раз приезжала туда, а он, он, будущий государь, он сейчас вдруг представил, как она приезжала туда к другу Адаму.
Поднялся, борясь с желанием. В лосинах сейчас стало тесно — так с ним бывало только тогда, когда он думал об Амалии или же ложился на ковёр с нею, с Амалией, — и вот: и государь в своих поступках не властен, не властен над помазанною особою своей! Так что все наши помыслы, как не тщета? А Бог не любит тщеты. Помыслы должны быть чисты — вот что! Например, он может выказать милость, не доводя себя… не доводя их обоих до крайностей, он может и должен прощать. Не правда ли? — У Бога, что ли, мысленно спросил, медленно успокаиваясь, чувствуя, что лосины вновь стали впору.
— Ты, вероятно, при кормлении присутствуешь, Лулу? Как кушает великая княжна Мария Александровна? — спросил, улыбаясь, явно входя в благословенное время собственного благословенного и счастливого царствования, спросил, словно бы не знал и о длительном поиске достойной кормилицы, и о том, что у самой Лиз довольно молока и она кормит девочку, как правило, сама. Спросил, одновременно указывая рукою на стулья у стены, под гобеленом, на котором пастушок в широкополой соломенной шляпе осторожно отводил в сторону кустики вереска, дабы узреть спавшую в вересковой тени нагую пастушку, — указал рукою на стул, чтобы она села, потому что когда Лиз стояла возле него, он ощущал некоторое беспокойство, словно бы жена была выше его ростом, чего, разумеется, не было в действительности. Кроме того, спинки стульев, вырезанные в виде арфы, могли бы, возможно, создать у жены более возвышенное настроение, если бы она не была так напряжена сейчас. И нечувствительно он перелетел в лето, прочно, ясно перелетел в лето, забыв всяческую осторожность и планы, их с Амалией планы полностью раскрыл пред кошкою; забыл, забыл, что надобно будет возвращаться в март и февраль!
Ему, разумеется, показали девочку сразу же после рождения, только что отняв младенца от ее, Лиз, груди, сразу же показали ему девочку, и тогда, увидев её в первый и покамест, до сего лета, в последний раз, он немедленно отметил веское обстоятельство, свидетельствующее о происходящем непреложно, ясно, громко, словно бы так, как она сейчас выговорила это слово — «любовь». Это слово вообще не должно звучать в его покоях из её уст — уж во всяком случае, в его кабинете. Только он сам, только он, значит, может произносить это слово, только он несет любовь людям и государствам.