Бой, боем, а каждый день напоминаю командирам, чтоб заботились об отдыхе солдат, о регулярном питании и бане. На солдатских штыках и поте мы пойдём к победе. Целый день на огненном рубеже. Лезу в самое пекло иначе нельзя, я должен всё видеть сам и принимать оперативно и на ходу на трудных участках решения. Снаряды и мины летают круглые сутки над моим блиндажом, а я любовью Юлии, заговорённый. Снимаю портупею и падаю на топчан. "Люлю, Адуся, я ещё жив и мы стоим. Измотанные, но стоим. Рвётся птицей к тебе, любовь моя, окровавленная душа. Юлия, милая, усыпи меня, я почти не сплю, пару часов в сутки и больше не могу. Погиб Панфилов. Гибнут лучшие. Я привыкаю к свежевырытым могилам. Опять были корреспонденты, пишут статью. Ты должна прочесть обо мне и откликнуться. Жду со дня на день от вас с Адусей письма". — Я потрогал за тканью гимнастёрки на груди платок. Тонкий шёлк покорно потонул в пальцах. — "Спи, моя хорошая, на моей груди!"
Линия фронта беспрерывно меняется, всё труднее контролировать чётко передний край… Противник, обходя Москву с северо-запада, прорвался на Ленинградское шоссе. Я находился на правом фланге армии, естественно, на самых угрожаемых участках. "Люлю, я в Клину. Защити бронёй любви своего воина", — молю я жену и украдкой целую платок. Наши части отходят. Я с группой офицеров пробираюсь по тёмным улочкам под огнём врага на окраину. Ничего не понять. Где немцы, где наши? Полный бардак. Не успели проскользнуть за дом, как по деревьям, по стенам, по заборам зачирикали пули, зазвенели разбитые стёкла, захлопали разрывы гранат. "Ты не бойся любимая. Меня так просто не возьмёшь. Вооружён до зубов. Автомат и пистолет при мне, а ещё на поясе гранаты. Отобьюсь". Нельзя сказать, что я утратил всякую осмотрительность. Война и в такие минуты всего не заметишь и не учтёшь. Но обошлось и на этот раз. Вышли к реке, а за спиной горит Клин. Ещё один город пришлось оставить. Но мы скоро вернёмся. Бреюсь, а на меня из синевы зеркала смотрит исхудавшее от недосыпания и переутомления лицо, оно было почти чёрным. Да с таким портретом не до баб, напугаешь. Мы вступили в городок на Истре, где стоит Ново-Иерусалимский монастырь. Ему здорово досталось от пикирующих на него "юнкерсов". Многие улочки этого деревянного городка, выгорели дотла. Жаль старину. Идя по улочке, подумал: "Как жаль, что не привёз сюда Юлию до войны. Она любит такое чудо. Эта фашистская сволочь сожгла всю красоту". Воспоминание о жене кольнуло острой иглой в сердце. Неясность и неопределённость с семьёй томили душу. Но как об них было не думать.