Что только не представлялось Мите в его попытках оживить дедовское прошлое. Если бы... Но Иван Андреич рассказывал мало и редко. Рассказы свои складывал из слов скудных, сдержанных. Ни клокочущих, ни сюсюкающих слов не знал. Старинные казачьи словечки торчали из вычурных, не по-русски скроенных фраз. С языком вообще получалось довольно путано. Настоящая казачья речь (Митя судил по "Тихому Дону") была давно им забыта, грузинского языка батоно Иван не выучил, но над кацапским выговором, уловленным где-нибудь в кино, до сих пор потешался. Сам он говорил на языке собственного изобретения - чтобы подходил и для дома, и для работы, где был он единственным русским.
О войне - хотя бы изредка. О том же, что было до нее, - совсем трудно, почти ничего. Каждый раз, как сквозь стену... сквозь трухлявый, но так и не рассыпавшийся страх. Он чего-то боялся. Наверное, в разное время разного. Может быть, когда-то, в самом начале, боялся лагерей: один из всей семьи избежал этого, не спохватятся ли? Но лагерные времена прошли, а страх - нет. Наверное, лежали непроходящей тяжестью на сердце так никогда и не оплаканные, неведомо, где и когда вырытые, бурьяном заросшие и стертые временем, - канувшие в безвестность родительские могилы.
Может быть, - до самого конца - саднила печать сиротства? Должно быть, жизнь в Тбилиси начиналась для него с тоскливых воспоминаний, с гипнотического стрекота кузнечиков одинокими вечерами. (Так, значит, это оттуда - отказ вспоминать?)
А новый мир, как впервые увиденное море - чудесно шумел, блистал, томил бескрайностью. От резных ставен и гусиного гомона во дворе - на многоэтажные улицы с трезвонящей конкой, с громкоголосыми разносчиками воды в широченных штанах-шальварах. Маленький смуглый армянин, его мастер, на спор с завязанными глазами чинил кинопроекторы. "Учись, учись, Вано-джан, рукам наука нужна, иначе для чего они? Только почесаться". Вано учился, жадно вникал, как в светящемся нутре аппаратов оживает кино.
...Решившись говорить о довоенном, дед глядел растерянно, как заблудившийся ребенок. Пытался скрыть эту растерянность, хмуря густые брови и морща лоб, но получалось еще жальче.
- Шубники мы были. Шубы шили. Со всей округи к нам ехали. Любые делали, главное - из медведя. Хор-рошие были... - И поднимал, растопырив сухие пальцы, ладонь. Будто расправлял на весу одну из шуб, до сих пор помнил добротную густоту медвежьего меха.
"Ну, а дальше?" - ждал Митя. (Дальше, дальше - ему хотелось. Туда, сквозь заставленное сервантами настоящее - к туманному началу.)