Тогда как дофин и дофина думали лишь об охоте, прогулках и спектаклях, которые заполняли всю их вольготную жизнь, Мария-Терезия продолжала отправлять приказы Мерси, для того чтобы управлять молодой женщиной по своему усмотрению. Судьба альянса волновала ее теперь как никогда. Действительно, поводов для опасения было достаточно. 6 июня 1771 года Людовик XV, наконец, назначил нового министра иностранных дел, им стал герцог д'Эгильон. Назначение бывшего правителя Бретани, злейшего врага предыдущего министра и ярого противника высших судов, означало победу партии святош, партии, как это ни парадоксально, мадам Дюбарри. Больше ничего не требовалось, чтобы дофина отныне обращалась с новым государственным секретарем надменно, холодно, презрение же к фаворитке только удвоилось. Такое отношение не могло ускользнуть от короля и тем более от всевидящего ока Марии-Терезии.
Совершенно вдруг Мария-Антуанетта решила противостоять тому, что желает Вена. На этот раз упреки последовали не от императрицы, а от короля, через посредника — д'Эгильона. Последний, который обычно не торопился обсуждать политические вопросы с Мерси, сразу же пришел за объяснениями по поводу поведения принцессы. Людовик XV не только позволил, но и вдохновил своего министра побеседовать с послом. После обычных комплиментов он незаметно перешел па разговор о том ледяном тоне, который позволила себе дофина во время его представления как нового министра, он, не колеблясь, сказал, что не знает, как можно совместить характер принцессы с «таким поведением, причиной которого стало его признание королем Франции». «Его Величество, говорил он, — с большим неудовольствием наблюдал в поведении мадам дофины ярко выраженное презрение к людям, которые составляют цвет общества. Пусть мадам дофина не отказывается общаться с теми, кто составляет двор». Недовольство Людовика XV, высказанное через герцога д'Эгильона, имело гораздо больший вес, чем наставления мадам де Ноай, Используя все свое дипломатическое мастерство, на которое он только был способен, Мерси попытался объяснить причины столь необычного поведения Марии-Антуанетты, делая упор на то, «что было бы несправедливо требовать от пятнадцатилетней принцессы серьезных и обдуманных поступков, которые еще не свойственны этому юному возрасту». Посол не забыл также упомянуть о дурном влиянии ее тетушек и что в первую очередь надо заняться не принцессой, а ее окружением.
Вскоре узнав обо всем, Мария-Терезия ответила, что «она никогда бы не смогла одобрить свою дочь в ее вызывающем отношении к столь влиятельным лицам и упрекает ее в этом». Тем не менее она советует ей «не обращать внимания на неприятные черты характера людей, которых выделяет король». Взволнованный больше, чем сама императрица, канцлер Кауниц хотел, чтобы дофина извинилась перед королем за содеянное, как она сделала это в начале года. Он даже дошел до того, что продиктовал ей те слова прощения, которые она должна использовать в подобных обстоятельствах. Мария-Антуанетта хотела избежать разговора тет-а-тет с королем, притворяясь очень занятой, чтобы тратить драгоценное время на разговоры с Мерси. Она ограничилась тем, что стала более любезной с мадам Дюбарри и на редкость милой с герцогом д'Эгильоном и даже предложила герцогине место в своей карете для прогулки по королевским угодьям. Когда министр пришел представить ей принца Людовика Руанского, епископа, соправителя Страсбурга, он как раз собирался отъезжать в Вену, куда был назначен в качестве нового посла, она сказала ему несколько любезных слов. Тут уж дофина откровенно кривила душой, потому что не могла не знать, что назначение старого распутника вовсе не обрадовало ее мать. Мария-Терезия даже хотела не принимать его, однако предусмотрительность остановила ее, поскольку этот поступок мог навредить ее дочери.