— Мария умерла. Вы ведь это поняли, не так ли? Я знаю, Ингер верит, что наша дочь жива, но я смирился, я уже в это не верю. Думаю, вы тоже понимаете, что ее уже нет в живых. Зачем мне снова отвечать на вопросы, на которые я отвечал сотни раз…
Он придвинулся ко мне. Я машинально отшатнулся.
— Эй, полегче!
Он отступил на шаг.
— Неужели вы не понимаете, что из этого ничего не выйдет, разве что будет еще хуже? По крайней мере, мне и Ингер, а вы ничего нового не узнаете. Понимаете вы это? Что вы себе вообразили? Чего вы еще не знаете?
Из комнаты донесся какой-то звук, который заставил его взять себя в руки. Вежливым взмахом руки, словно никакого разговора перед этим не было, словно он только что открыл дверь и впустил меня, он пригласил меня пройти в комнату.
Горел огонь в камине. Почти все в комнате было белым: стены, полки, диван и стулья, даже камин был белый. На диване сидела женщина.
— Кристина, — сказал Веннельбу.
Она кивнула.
Я протянул руку.
— Кристиан, — сказал я и хотел что-нибудь добавить, но меня смутило сходство наших имен.
Она рассмеялась. Прошло какое-то время, прежде чем до Веннельбу дошло, в чем дело, он тоже засмеялся, и я не смог удержаться от улыбки.
Некоторое время они громко смеялись. Кристина схватилась за живот. Потом, когда она вытерла выступившие на глазах слезы, рука все еще лежала у нее на животе.
Я заметил, что Веннельбу смотрит на меня.
— Он сейчас ведет расследование об исчезновении Марии, — сказал он, все еще глядя на меня. — Пришел сообщить о том, как продвигается дело.
Кристина посмотрела на него.
— Нет, ничего нового нет, — сказал Веннельбу. — Всего лишь подведение итогов, как я понимаю.
Он улыбнулся, не разжимая губ.
Она в точности повторила улыбку и ушла.
— Жизнь продолжается, — сказал он как бы в оправдание после ее ухода: мне пришло в голову, что это была та самая причина, почему он не хотел, чтобы я приходил. Он не хотел, чтобы я узнал, что он опять будет отцом. — Не можем же мы всю жизнь ждать, чем все это закончится. Кому это нужно?
Мы сели. Я увидел, что лицо у него тоже было бледным, как у Ингер, но все-таки мертвенность была не такой глубокой.
— Я хотел бы, чтобы Ингер это поняла, — сказал он.
Я представил себе его и Ингер вместе в ту ночь, когда они занимались любовью, если это была любовь, а не воспоминание о былой любви, о былой страсти, о том времени, что они проводили прежде, не зная горя, которое обрушилось на них так внезапно и безжалостно.
— Марии больше нет, — сказал он. — Какой-то сумасшедший похитил ее. И теперь она мертва.
Он был таким самоуверенным, сидя здесь, говорил так вызывающе. Но правда была на его стороне. Как бы там ни было, он выстоял в испытаниях, он пережил свою потерю. Теперь он мог говорить все, что хочет. Никто не в силах был его осудить. Он был отцом пропавшего ребенка. Он мог делать абсолютно все, что ему заблагорассудится. Мог выражать свою боль в точности так, как ему хотелось, никто не мог ему возразить или потребовать, чтобы он делал это как-то по-другому. Он мог вести себя так, как ему придет в голову. Мог относиться к окружающим, как ему вздумается, и ко мне в том числе. У меня не будет другого выбора, кроме как смириться с этим, принять как должное, отнестись к нему с пониманием, потому что он прав, в силу того ужасного события, которое выпало на его долю.