Пётр очнулся второй раз за утро, того и гляди - снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.
Нудное суетливое беспокойство за судьбу дня - что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть чего.
Нужно остановить эту расслабленность, и для начала почитать, наконец, не торопясь, спокойно, "Плаванье" Бодлера- ни разу в жизни - ей богу - не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдется, из-за этой же расслабленности.
Для отрока, в ночи смотрящего эстампы, За каждым валом - даль, За каждой далью - вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы, Ах, в памяти очах - как бесконечно мал! В один ненастный день в тоске нечеловечьей Не вынести тягот под скрежет якорей...
С первых же строк Пётр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть, и они будут спасать его в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель - не то! Стихи прекрасны, но быстрее, быстрее же, нельзя тратить время на стихи. Что же делать?
Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно на заборы, как на волшебное, долгожданное кино.
В Эрмитаж? В Эрмитаж...
Пётр в оцепенении усмехнулся -давно ли был в Эрмитаже, давно ли слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иеремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы сколько же их просеивать?"
Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня хоть на час! Не навязывай своё проклятое новое, я всё ещё жив!"
Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А всё остальное? Как нудно предчувствие лучшей участи? Ну неужели для всей этой жизни, родится человек, где хочется быть серьёзным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, маячит где-то рядом.
Или это я один такой?
Или я не могу никого полюбить?
* * *
Пётр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое, бесплодное забытье. Присев на скамейку и сунув руку в карман, он погрузился в крошево табака, скопившегося там. Казалось, он погрузил руку в теплый песок, в теплую воду, когда ещё пьян от купанья.
А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое уменьшающееся солнце. Пётр зачерпнул горстку табака и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.
Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-нибудь поесть. Кыш, голуби, кыш! Хотя, почему кыш? Какое слово - кыш... А! Кыш-кыш - так говорила эта... Когда он лез к ней целоваться.