— Изробилась? — зловеще тихим голосом спросила Катя и сразу перешла на крик: — Слышь, глухоня?!
— Да ты что, Кать? — удивился я.
Жена, будто не слыша, наступала на дочь.
— Ты с кем это связалась, а? Никого не нашла окроме. А ты знаешь, что все Рысенки самые последние трепачи.
— Катя!
— Я — Катя, что из того?
— Ну, хватит.
— А ты знаешь, что он девок, как перчатки менят? — спросила жена, глядя уже не на дочь, а на меня. — Седни одна, завтра другая.
— По-моему, он третью зиму одни и те же варежки кожаные носит.
И вот тут началось.
— Все хаханьки, все хаханьки. А если в подоле принесет?
— Она все же девка серьезная.
— Вот и вижу... Потатчик!
— Ну, довольно! — Я тоже начал выходить из себя.
А Дуняшка все молчит, губешки поджала печально.
— Если б кто-то другой, а то Рысенок.
— Далась тебе эта кличка.
— Тока вид один. Шляпу напялит... А так...
— Кажется, ты, мама, намекаешь на то, что он простой рабочий.
— Пошла ты!
— Он любит меня, — сказала Дуняшка и таким голосом, что не поймешь: нравится это ей или нет.
— Извини, что мы так вот... бесцеремонно, — начал я. — Видишь ли... ведь Василий, наверное, многим говорил, что любит их. Ты понимаешь?..
— Да что вам надо?.. Что вы на самом деле!..
— Понимаешь, тут такой случай. Он ведь...
— А ко мне — серьезно.
— И давно вы с ним? Говори, не стесняйся.
Как неприятен этот допрос. Но что делать?.. Если б не Тараканов...
— Да он...
— Ну-ну!..
— Да он всегда поглядывал на меня. Встретиться все хотел, а я не соглашалась.
— Чё в натуре у человека сидит, все одно... все одно когда-нибудь да проявится, — вставила Катя.
— Просит выйти за него.
— Ни за что! — выкрикнула жена.
— Подожди, Катерина! Ну, подожди, бога ради! — Я не знал, что говорить. Понимал только, что раздражаться нельзя, надо как-то поспокойнее, деликатнее. — Видишь ли, дочка, такие парни каждой встречной-поперечной жениться обещают.
— А мне — всерьез.
— Это только кажется.
— Не кажется.
— Ему ж ночки на две, на три, дура! Будто не знаешь.
Дуняшка вздрогнула, нервозно повела левым плечиком и вдруг, закрыв лицо руками, болезненно застонав, бухнулась на стул: ревность, не опасение, что Василий бросит через «две, три ночки», а тягостная ревность, его прошлые связи с женщинами и без того, видать, томили, давили ее, и слова матери лишь разбередили рану, — мне стало ясно, что человек этот дорог дочке. Я все же спросил:
— Ну, а ты как?
Молчит. Чувствую: слова наши — впустую...
— Как ты-то?
— Он... глянется мне.
— Мда!
И так все было ясно — по рукам и плечику.
Станок Тараканова отремонтировали.
У Василия, как и прежде, была самая высокая в цехе выработка — четыреста, а то и пятьсот процентов. Станок под его руками шумел тяжело, надсадно. Или только кажется? Прошел по обдирке, постоял. Что за чертовщина: вроде бы все станки надсадно шумят. Снова — к Тараканову. У этого тяжелее... Да, тяжелее!..