— Тараканов тоже...
— Ну, уж извини-подвинься!
— Самое страшное, что он как-то слишком спокойно смотрит на все это. На трубе был бугор...
— Не падать же ему в обморок. Тараканов не меньше нас с вами ценит технику, хотя и выглядит вроде бы безалаберным человеком. Чудной вы, ей богу! Одна мысль у вас: как бы чего не вышло.
— Это не так. И вы знаете, что не так.
— Значит, я вру?
И, кажется, он добавил еще «утрирую» — слово в то время мне незнакомое.
— Надо нам ломать устаревшие нормы и выжимать из техники все, что она может дать.
Опять книжные слова — опять сердится. А чего сердиться? И голос необычно холодный, как будто команду подает. Вцепился диковатыми глазами-буравчиками, никак не отцепишь.
— Стахановец сталкивается с устаревшей, ни к черту не годной техникой...
«Выжимать из техники все» — как часто эту и ей подобные банальные фразы произносили тогда на собраниях. Зачем он повторяет?
— Я понимаю, станки скверные, но они новой конструкции.
— Новой... — передразнил он меня. — Хуже тех, которые выпускали при царе Горохе.
Торопливо прошелся из угла в угол.
Он понимал. Он все понимал. Но готов был ради рекордов жертвовать всем. Рекорды — это шум, слава. А к шуму, славе Шахов тянулся, как муха к меду. Станок сломался — не беда, если что и спишем. Был бы рекорд, был бы шум.
— Тараканова пытаетесь припереть к стенке, а с такими, как Мосягин, цацкаетесь.
Его голос гремел, перекрывая шум станков, доносившийся через стенку конторки. Оперся рукой о стол, голова приподнята, в глазах — молнии. Наполеон.
— Да нет, не цацкаюсь. Я вам обо всем докладывал. Окончательное слово за вами.
— Никаких слов. Еще один фокус — и будет уволен. И нормировщица — разиня.
Слово «нормировщица» он произнес с натугой, так говорят дети, когда у них полон рот каши. Как-то неладно складывались у него отношения с южанкой Аней.
— Что нормировщица... — как мог спокойнее сказал я. — В хитростях мосягинских не просто разобраться даже старому токарю. А на счет станков... я вам по-дружески, — будет неприятность.
— Ээ! — Он махнул рукой.
В конторку вошел Проша Горбунов, наш слесарь и профорг.
Проша приехал из сибирской деревни. Лицо у него угрюмое, старообразное, брови мохнатые, как у Льва Толстого. Такое лицо подошло бы схимнику. Но улыбка, а улыбался он часто, совершенно преображала Прошино лицо, делая его симпатичным и теплым: уже не схимник — добродушный деревенский дядя. Проша в прошлом батрак, в гражданскую партизанил. Славный мужичок. Стахановец. Только одна щербинка в характере его: до смерти любил Прохор пространные разговоры вести по всякому поводу. Такого говоруна я в жизни своей не видывал. Слесарит — молчит. Но не приведи бог после работы встретиться, начинаются тары-бары, и нет им конца. Голос живой, звонкий. Многое повидал Прохор на белом свете, начнет рассказывать — заслушаешься. Но чаще разговор сводил на охоту и рыбалку, охотник и рыбак он был заядлый. И на собраниях частенько потчевал нас бесконечными речами. Плохое о человеке не любил говорить. Не то, что скрывал плохое, приукрашивал действительность. Нет. Ругать ругал, если человек этого заслуживает, но как-то очень неохотно ругал, немногословно, вялыми словами. И много, с упоением говорил о том, что хорошего делают люди. Такой-то выдвинут на руководящую должность (не зря — заслужил), такой-то закончил техникум (молодец!), кто-то получил награду (здорово работает), кто-то переехал в новую квартиру и прочее. Голос веселый, довольный. Вон, мол, как!