Но болезнь отступила, туберкулез теперь излечивают. Когда до выхода из больницы оставалось два дня и он наконец уверился, что будет жить, пришло письмо от Брониславы. Жена писала: «Я не могу больше... Я тебя уважаю, но не люблю. Ты уже здоров, по-прежнему полон сил, и моя помощь тебе не нужна. Так будет лучше...»
Многое можно стерпеть, но не ложь. Решила уйти — уйди, зачем лгать. Лаптев не знает, где она, и теперь уже не жалеет, что они расстались. А тогда было до слез обидно. Единственная мысль утешала его: «Я и так-то некрасив, а тут еще болезни...»
Он до сих пор дивится, что привлекло Брониславу в нем: неуклюжий, большой, костистый... Природа-скульптор не долепила его, создала скуластым, со впалыми щеками, насупленными бровями, лысым. Люди, однако, говорили, что его неказистость особого рода, не отталкивающая, наоборот, мягкая, добродушная, располагающая к себе, и, как сказала однажды Бронислава, — «у тебя умная улыбка». Смотрел на свою улыбку в зеркало, ничего умного не нашел.
Он всегда чувствовал себя немного неловко и, может быть, от этого горбился. Когда-то в молодости некрасивая внешность приносила ему много огорчений, и, стараясь скрыть излишне простоватое и, как ему казалось, неприятное выражение лица, он часто хмурился, так же вот, как главный экономист Дубровская на несостоявшейся планерке.
Не повезет, так не повезет. Вышел из больницы туберкулезников, лег к хирургам — сказалась рана в груди. И тут пошло: проверка, анализы, один врач, другой... Лаптев и не подозревал, как много в его теле «отклонений от нормы». Долго лечился, получая пенсию по инвалидности. Снова работал и снова лечился. Начал мечтать о диссертации по животноводству. И когда почувствовал себя хорошо, радуясь и дивясь этому, захотелось заняться делом, наиболее близким ему. В облсельхозуправлении сказали: «Утюмов собирается уходить, так что со временем, если, разумеется, вы покажете себя с положительной стороны, можем рекомендовать вас директором совхоза». Об этом слышать было неприятно: будто он мечтает о высоких постах. И уж если стремишься к чинам — работай в областном центре, оттуда дальше ускачешь. Он хотел проводить научные опыты. Громко звучит: «научные», и Лаптев никогда никому не говорил об опытах, это была его тайная мечта.
Однако в совхозе он совсем не думал ни о диссертации, ни об опытах.
...В Травное он прибыл под вечер. Сумерки были грустными, тихими, окна в домах еще не светились. В центре села стояли полуразрушенная церковь и два кирпичных двухэтажных дома без дверей и крыш — одни старые-престарые грязные стены, облезлые, побитые, как будто после бомбежки, угрожающе глядевшие на мир божий пустыми глазницами-окнами. Синеватый снег на улицах и скелеты высоких тополей дополняли эту картину. В Травном когда-то был женский монастырь, кажется, самый древний за Уралом и, судя по документам, хранящимся в краеведческом музее, очень богатый, хотя земли тут плохие и много болот. В Травном был монастырский центр, а в Новоселово, где до революции стояло лишь несколько бревенчатых домов, окруженных трясинами, камышовыми озерами, заваленными буреломом, — ссыльное место, здесь пребывали самые непокорные монашенки.