, молотый тмин, два пучочка кинзы. Одобрительно киваю: «Хорошо» - когда он говорит, что собирается приготовить пакорас
[59] для своего старого друга, и без лишних слов махаю ему на прощание. И все время держу дверь своего любопытства крепко захлопнутой. Но с этим американцем у меня возникает странное чувство - у меня не получится вести себя с ним так же отстраненно. Не из-за того, как он одет: строгие черные брюки, черные ботинки, простая черная кожаная куртка - хотя даже я, столь мало в этом понимающая, определила, что все это вещи очень дорогие. Не из-за того, как он держался: в стройном теле свободная непринужденность, одна рука небрежно засунута в карман, сам слегка покачивается на каблуках. Не из-за его лица, хотя оно поневоле притягивало взгляд: острый подбородок, высокие косые скулы, выдающие в нем упрямство, густые иссиня-черные волосы, ниспадающие на лоб с небрежной элегантностью. И глаза - очень черные, с искорками, мерцающими в глубине. Ничто в нем не говорило, что он одинок, кроме вязкой, как паутина, мысли в углу моего сознания, возникшей и поразившей меня. Затем мне стало ясно. Когда я смотрю на человека, то всегда понимаю, чего он желает. Мгновенно. - О, я только хотел взглянуть, - ответил он на мой вопрос, заданный старческим голосом, который внезапно показался мне слишком уж скрипучим. - Только взглянуть. - Он странно улыбнулся одними кончиками губ и так посмотрел на меня из-под прямых бровей, как будто увидел настоящую меня под моей личиной, и ему понравилось увиденное. Хотя этого, конечно, не может быть. Он продолжал смотреть мне прямо в глаза, а до сих пор так смотрела только Мудрейшая. Что-то дрогнуло внутри меня, как будто зашитая ткань вдруг начала прорываться. О, вкус опасности. Его - я не могу прочесть. Я пытаюсь всмотреться в его суть, но ничего не вижу, словно меня обволакивает шелковое облако. И все, что я получаю вместо желанного знания, - это его поднятая бровь, как будто он находит мои попытки забавными, хотя, конечно, глупо с моей стороны даже подумать, что он знает, что я хотела сделать. Но мне бы хотелось. Хотелось, чтобы он узнал. И, узнав, удивился. Сколько прошло времени с тех пор, как кто-то смотрел на меня хоть с каким-нибудь выражением, кроме равнодушия. Или благоговейного страха. Когда я подумала об этом, чувство одиночества наполнило мою грудь, затопило, навалилось, как еще одна тяжкая ноша, болезненный груз. Вот так-так. Я и не знала, что Принцессы могут ощущать себя такими одинокими. Я тоже внимательно посмотрела на Американца. Я считала, что никогда не посмотрю ни на что и ни на кого, кроме специй, с таким вниманием, но увидела его и теперь уже не знаю. Хочу сказать ему это. Хочу верить, что он поймет. В моей голове отзвук, как песнь камней. Принцесса должна вырвать из своей груди все собственные желания и заполнить образовавшееся пространство нуждами людей, которым она обязалась служить. Это же мой собственный голос, из времени такого давнего и места такого далекого, как будто они и не существовали. Мне хотелось бы так и думать. Но... - Хорошо, взгляните, - говорю я Американцу очень деловым тоном. - А мне нужно готовиться к закрытию, чтобы занять себя чем-нибудь, я перекладываю пакеты с пападами, пересыпаю рава