Принцесса специй (Дивакаруни) - страница 29

и чье племя - сплошь разбойники и бандиты, и никаких «Дедушка, ты не понимаешь», ты думаешь, я не смотрю новостей...» Шила стала плакать, ломать руки и стонать: «Я не думала, что ты так с нами поступишь, что так ты отплатишь нам за слишком большую свободу, которую мы тебе давали во всем, хотя даже наши родственники предостерегали нас от этого». А Раму сидел в совершенном молчании. У меня же было большое искушение сказать ему: «Ну что, пустил корову на рисовое поле». Но когда я посмотрел на его лицо, сердце у меня так и упало. Я тогда сказал просто: «Раму, посади меня, пожалуйста, завтра на самолет в Индию». «Папа, - она схватила его за руку, - папа! Скажи что-нибудь». Он отпрянул, как будто его ударило электрически током. Только желваки заходили на скулах. Я помню, та» бывало с ним еще в детстве, когда он приходил в ярость, перед тем как что-то разбить или, например, накинуться с кулаками на другого мальчишку. Его пальцы сжались. Я думал, он сейчас побьет ее, и у меня аж потемнело в глазах, а потом запрыгали желтые звездочки - такие мелкие, как цветы горчицы. Я уже слишком стар для всего этого, подумал я. Лучше бы это злосчастное письмо заблудилось где-нибудь в нашей индийской почтовой системе. Но он опустил кулаки. «А я тебе доверял», - сказал он таким голосом, что уж лучше бы ударил. После этого мне оставалось только закрыть глаза. Вокруг меня поднялся словно бушующий ветер, и в нем вихрем носились слова - от матери к дочери и обратно. - Ступай в комнату! Я не хочу тебя видеть. - И не увидишь. Я лучше уйду насовсем. - Делай, как хочешь. Лучше уж мы с твоим отцом будем считать, что у нас нет дочери. - Папа, ты тоже так будешь считать? Папа? Молчание. - Ладно! Тогда я переезжаю к Хуану. Он давно предлагает. Я не соглашалась, потому что думала все время о вас. Но теперь - так и сделаю. И Шила выкрикивает сквозь рыдания: - Иди куда хочешь! Нам все равно! Ты бесстыжая, дрянная девчонка Дверь хлопнула с таким треском, как будто что-то сломалось. Звуки рыдания усилились, потом затихли. Затем, кажется, двигатель машины заревел, потом взвизгнули тормоза. Когда я открыл глаза, то обнаружил, что стою один посреди гостиной, и только мужчина по телевизору рассказывал о том, что скоро с океана надвигается большой ураган. Я ушел к себе, но всю ночь не смог сомкнуть глаз. В подтверждение своих слов он указал на тонкие сосудики - красные проволочки на белках глаз. - А утром, - спросила я, - как сегодня утром? Он беспомощно пожал плечами. - Я ушел, когда все еще спали. Я тут ходил взад и вперед перед дверью, пока ты не открыла магазин. - Но я-то что могу сделать? - Я знаю, ты можешь помочь. Я слышал - поговаривали на Бенгальском новом году, и когда старики играли в бридж... Пожалуйста, - гордая седая голова низко опущена, слова просьбы звучат неловко, как чужие, на его устах. Я растолкла для него порошок из миндаля и шафрана, велела варить в молоке. - Вся семья должна пить раствор перед сном. Чтобы смягчить слова и мысли, чтобы любовь в глубине души не перекрывалась злостью. А ты, дада, тоже немало постаравшийся в этой ссоре, особенно следи за тем, что говоришь. Ни слова больше о возвращении в Индию. Когда скопится горечь во рту, не выплевывай, а проглоти, заев ложкой сиропа дракша, вот он. Он все взял, тихо поблагодарил. - Но я не уверена, что этого будет достаточно. Чтобы лекарство подействовало в полной мере, Гита сама должна прийти ко мне. - Вряд ли она сподобится, - сухие слова, без тени надежды. Дедушка Гиты ссутулился и весь сжался. После бессонной ночи одежда на нем висит, словно мешок на огородном пугале. Молчание разлилось вокруг нас густое, как масло. Пока, наконец, он не прокашлялся. - Может быть, ты могла бы сходить к ней? - в его голосе появились новые извиняющиеся нотки, нотки сомнения, - я скажу тебе адрес. - Исключено. Я не могу этого сделать. Он больше ничего не сказал. Только кинул на меня взгляд затравленного животного. И тут внезапно, безо всякой причины, я подумала об Американце. Гита, как и ты, я узнала, как может любовь, словно веревка с шипами, обвиться вокруг сердца и тянуть прочь от всего, что является твоим долгом. И вот я уже говор твоему деду: - Ладно, один раз можно попробовать. Этой ночью мне снился остров. Мне часто снится остров, но это было другое. Небо черное и мутное. Как будто нет ни неба, ни моря. Остров потонул в чернильной пустоте, лишенный признаков жизни. Но я пригляделась - и вижу: под баньяном сидим все мы. Мудрейшая спрашивает у нас выученный урок: - Каков первостепенный долг Принцессы? Я поднимаю руку, но она кивает кому-то еще. - Оказывать помощь всем тем, кто приходит в нужде и тоске. - Как она должна относиться к тем, кто приходит к ней? Я снова подняла руку, и снова Мудрейшая спрашивает другую ученицу. Она отвечает: - Поровну любви ко всем, и ни к кому - больше, чем к другим. - Какую дистанцию должна она соблюдать? Я поднимаю руку. Кто-то еще отвечает: - Не слишком далеко, не слишком близко, на уровне спокойной доброжелательности. Я в бешенстве вскакиваю. Она что, меня в упор не видит - или она специально меня не замечает - в знак какого-то особого наказания? - О, Тило, - говорит она, - Тило, всегда такая уверенная в себе, у тебя заранее готов ответ на любой вопрос, вот и скажи мне, что должно случиться, если Принцесса проявляет непокорность, когда она ищет Удовлетворения своих собственных желаний? - Пламя Шампати, - начинаю я, но она прерывает: - Не с ней. А с другими людьми. Мудрейшая, про это ты никогда ничего не говорила. Я открываю рот, но не могу издать ни звука. Да, потому что думала, что вам это не понадобится. Сейчас время показало, что это не так. Слушай внимательно, преподам тебе этот урок. Ее лицо поворачивается ко мне, угрожающе увеличивается и приближается, словно я смотрю в телескоп. Вокруг него все поблекло. И вдруг... Оно стало пустым! Без носа и глаз, губ и щек. Только зияющий провал там, где должен быть рот. - Когда Принцесса использует силу для себя, когда нарушает вековечные законы... Ее голос становится жестче и глуше, в нем лязг цепей о камень тюремных стен. - ...она прорывает тонкую ткань, которая удерживает мир в равновесии, и... - Что тогда, Мама? Нет ответа. Черный рот искривился - в гримасе печали или усмешке? Остров вдруг задрожал, земля накалилась. И я услышала рев. Это вулкан, извергающий пепел и лаву... Мудрейшая исчезла. Все ученицы - тоже. Осталась лишь я. Одна на острове, который перекосился, словно тарелка. Щебень с обожженных скал бьет по мне, как ружейная дробь. Я хочу за что-нибудь ухватиться, но земля голая и гладкая, как стекло. Я соскальзываю с нее в пасть Небытия. Это страшнее, чем все, что я когда-либо испытала. Затем я просыпаюсь. И сама невольно завершаю то, что не договорила Мудрейшая: - И всех, к кому она относится так, как не должно, ожидает хаос. фенхель Вот уже несколько месяцев, как жена Ахуджи не приходила в мой магазин. Раньше я бы только пожала на это плечами. - Что же, - говорила Мудрейшая, - ваш долг состоит в том, чтобы только давать нужные специи, остальное - не ваша забота. Но что-то начало меняться во мне, и, как мне кажется, с того момента как впервые зашел сюда Американец, словно зерно, с которого сошла шелуха, и оно стало влажным и мягким - надежды и печали смертных легко, как лезвие, проникают под кожу. Не знаю, хорошо ли это теперь ночью я почувствовала беспокойство. Возможно, она не использовала куркуму, может, она не готовит индийскую еду, может, она использует старые специи, купленные где-то еще? Я вообразила себе, как пакет выскальзывает у нее из рук, желтое облачко вздымается в воздухе кухни и опадает мельчайшей золотистой пылью, - все пропало, все зря. Я изо всех сил отгоняю от себя подобные картины, - разве может такое случиться, что специи - а значит, и я - не выполняют свою задачу. Вместо этого я вспоминаю, как у двери, когда она уже уходила, солнечный луч вдруг упал на ее лицо, безупречно белое, если бы не предательски выглядывающий из-под очков синяк. - Да пребудет с тобой бог, - сказала я. А она, не ответив, только наклонила голову в знак благодарности, в то время как под черными стеклами выражение глаз говорило: сколько уже месяцев напрасных молитв, как после этого верить. Внезапно я поймала себя на том, что использую свое видение, как прожектор, и веду его по темной спальне, где она лежит, отвернувшись от сопящего во сне мужа, и холодные слезы капают на подушку, как жемчужинки. Или это обжигающие и соленые ручейки, как кислота, разъедающие ее изнутри. То, что я делаю, запрещено. - Настройте себя на видение, - учила Мудрейшая, - и вы увидите то, что вам надо узнать. Но никогда не пытайтесь управлять им. Никогда не вторгайтесь в частную жизнь того, кого опекаете. Этим вы разрушаете доверие. Не на меня ли она смотрела, когда это говорила - в глазах печальное знание. - Самое главное - не приближайтесь. Вам непременно этого будет хотеться. Пусть вы давали клятвы относиться ко всем одинаково, но все равно появятся люди, которых вам захочется отогреть на своей груди, дать им то, чего им не хватает в жизни. Материнского тепла, дружбы, любви. Но нельзя. Выбрав специи, вы потеряли на это право. На один шажок ближе, чем допустимо, - и нити, связывающие Принцессу и ее подопечного, обращаются в смолистую и стальную паутину, опутывающую, душащую, затягивающую обоих в пропасть. Я в это верю. Я сама уже приблизилась к краю и чувствую, как земля осыпается под ногами. Итак, в ночи я повторяю про себя слова Мудрейшей, отводя внутренний взор от этой квартиры на другом конце города, где голос мужчины внезапно прорезает тишину, как пощечина, этой квартиры - черной дыры, готовой взорваться, - в которую я при желании могу так легко проникать. Специи, вы ведь защитите ее. Не проскользнуло ли сомнение где-то в моих словах? Как слабый огонек, едва успевший заняться и тут же быстро развеянный сильным порывом ветра. А услышали ли специи? Поэтому когда она появилась в магазине этим утром - немного похудевшая, круги под глазами чуть глубже, но выглядит довольно неплохо, и даже робкая, готовая исчезнуть улыбка притаилась в уголке губ при словах приветствия, - я испытала огромное облегчение. Облегчение и светлое, как мед, удовольствие, так что я даже вышла из-за прилавка. И сказала: - Как вы, моя дорогая? Я волновалась, вас так долго не было. Даже протянула руку - нет, Тило! - и прикоснулась к ее руке. Да, специи, ничто не сравнимо с прикосновениями, должна признать я, Тило, новичок в этом таинстве соединения с другим человеком кожей, кровью и костью. Когда моя рука легла на ее руку - пульсация. Холодный огонь, жаркий лед, и все ее страхи впрыснуты потоком в мои вены. Свет внутри тени, как будто гигантский кулак сжал солнце. Молочно-серая пленка, как плотная стена ливня, заволокла взор. Эта головокружительная боль - вот что значит быть смертным человеком, лишенным всякой магической силы. А жена Ахуджи, что она чувствует? Я слышу, как специи взывают ко мне, как будто горячие ладони давят на уши. Убери руку, убери руку, Тило, пока вы не сплавились. Я напрягаю мускулы, чтобы оторвать руку, от греха подальше. Но тут она говорит сокрушенно: - О, матаджи, я так несчастна, просто не знаю, что делать. Ее губы бледны, как сдавленные лепестки роз, в глазах - битое стекло. Она немного покачнулась и выставила для равновесия другую руку. И что мне оставалось, как только не подхватить ее, несмотря на запах, угрожающе поднимающийся от досок пола, - запах гари и пепла, - взять ее, крепко сжать и сказать, как мать говорит время от времени своему ребенку: - Ну, ничего, ничего, детка. Все будет хорошо. - Матаджи, может, отчасти это моя вина, - говорит она. Жена Ахуджи сидит в моей кухоньке в задней части магазина, где ей вовсе не следовало бы сидеть. Моя вина, моя вина. Для скольких женщин всего мира это вечный припев. - Зачем ты так говоришь, бети? - На самом деле я вовсе не хотела выходить замуж. Я наслаждалась жизнью, своим шитьем, общением с подругами, с ними мы иной раз выбирались в кино, у меня был собственный счет в банке, достаточный, чтобы ни на что не просить у отца денег. И все же, когда родители спросили у меня, я ответила: «Ладно, если хотите». Потому что в нашем обществе считается позором, если молодая девушка сидит дома не замужем, а я не хотела их позорить. Но до последнего момента я на что-то надеялась. Может, что-то случится, и свадьбу отменят. Увы, если бы. - А когда ты увидела своего будущего мужа, - спросила я, подавая ей металлическую кружку с чаем, горячим и сладким, и с ломтиком имбиря для придания ей храбрости, - каково было твое впечатление? Она сделала маленький глоток. - Он приехал из Америки только за три дня до свадьбы. Тогда я его и увидела. Хотя, конечно, у меня была фотография... Она на минуту смолкла, и я подумала, уж не подсунули ли ей фото кого-то другого. Я знала, что такое случается. - Но когда он приехал, я поняла, что это очень старая фотография, - в это мгновение в ее голосе послышался отзвук пережитого в тот момент гнева. Затем ее плечи опустились, как под тяжким грузом, так было, вероятно, и при первой их встрече. - Было уже слишком поздно все отменять. Приглашения разосланы, все родственники из других городов прибыли, даже в газете уже помещено объявление о предстоящем событии. О, сколько денег вложил в это мой бедный отец, ведь я была его старшая. Если бы я отказалась, дурная слава коснулась бы и моих сестер. Все бы говорили: а, это девочки Чоудхари, лучше с ними не связываться. Ну, в общем, я вышла за него. Но внутри у меня все кипело. Про себя я кляла его на все лады: лжец, мошенник, свинья. В первую брачную ночь, лежа с ним в постели, я молчала. Когда он стал говорить ласковые слова, я отвернулась. Когда он попытался обнять меня, я оттолкнула его руки. Она тяжело вздохнула. Я тоже вздохнула, почувствовав даже некоторую жалость к Ахудже, плешивому и обрюзгшему, который, зная, что он такой, неловко пытается подступиться к девочке, нежной, как молодой бамбук, но способной и дать отпор. Надо думать, он так надеялся (ведь кто из нас этого не желает) обрести наконец тепло и любовь. - Еще одну, вторую ночь он терпел, - продолжила жена Ахуджи, - затем он тоже разозлился. Я представила, как все могло быть. Что, если его друзья подшучивали над ним и дразнили его, как свойственно мужчинам: «Ну давай, расскажи, как твои подвиги». Или: «Ого, смотрите, какие темные круги под глазами у Ахуджи-бхаи. Полагаю, женушка ублажала его всю ночь напролет». Поэтому в следующий раз, когда я его оттолкнула, он схватил меня и... Она замолчала. Может быть, от смущения, что рассказывает чужой женщине - хотя после всего, наверное, так уже и не скажешь, - то, что нормальные жены ни в коем случае рассказывать не должны. Может быть, от удивления, что уже рассказала так много. О почти уже Лолита, куркума помогла тебе растворить уста, подобно утреннему цветку, как мне доказать тебе, что нет позора в открытии души. Как показать, что я восхищаюсь тобой. В ее голове образы, перегоревшие и увядшие, как одежда, которую слишком долго сушили. Твердый локоть мужчины, прижимающий ее к матрасу, колено, раздвигающее ее ноги. А когда она пытается царапаться, кусаться (беззвучно, чтобы домашние в других комнатах ничего не заподозрили о таком позоре), - пощечина. Не сильная, но потрясение ослабило ее, так что он смог сделать то, чего добивался. Но самое отвратительное - поцелуи после всего, поцелуи, оставляющие мокрые следы на ее губах, и его удовлетворенный, раскаивающийся голос в ее ухо: - Моя сладенькая, милая киска. И так снова, и снова, и снова. Каждую ночь, пока он не уехал в Америку. - Я думала о том, чтобы сбежать, но куда мне было податься? Я знала, что случается с девочками, которые сбегают из дома. Они плохо кончают - на улицах, как продажные женщины, с которыми мужчины обращаются в сотни раз хуже. По крайней мере, с мужем я была честная женщина, - при этих словах ее губы немного искривились, - потому что замужняя. Я не удержалась от вопроса, хотя поняла его глупость еще до того, как последнее слово было произнесено: - Ты могла бы кому-то рассказать, может быть, маме. Могла попросить не посылать тебя туда к нему. И тогда она склонила голову, жена Ахуджи, а ранее - дочь Чоудхари - и соленые слезы потекли в чай. Пришлось нарушить допустимое расстояние и вытереть их. Дочь Чоудхари, которую родители воспитали в любви и строгости, определили ее судьбу, втиснув ее в рамки замужества. Они чувствовали ее печаль, но боялись спросить у дочери, что не так, потому что бессильны были бы помочь. И она, улавливая этот страх, хранила молчание, сдерживала слезы, потому что и она любила их, и разве они уже не сделали для нее все, что могли. Молчание и слезы, молчание и слезы, на всем пути до Америки. Комок поперек горла, пока, наконец, сегодня куркума не распустила узлы и не дала ему выйти. Час спустя жена Ахуджи все еще говорила, слова ее лились потоком, как через прорванную плотину. - Да, я все знала, но все же продолжала надеяться, как все женщины, до последнего. А что нам еще остается? Здесь, в Америке, мы хотя бы можем попробовать заново как-то наладить свою жизнь, вдали от посторонних глаз, вдали от гнета общего мнения, диктующего, как должен вести себя мужчина, в чем состоит долг женщины. Но эти голоса все равно мучают нас, засев у нас в мозгу. Я вижу, какой она была некоторое время назад: жена Ахуджи, пытаясь ублажить своего мужа, шьет занавески, чтобы привнести уют в новую квартиру, печет паратхи