Принцесса специй (Дивакаруни) - страница 32

, всего наилучшего. Мулла уже начал службу, пора уже, наконец, перестать опаздывать. Дверь защелкнулась за ним, так тихо и непререкаемо, что я не успела прокричать ему вслед: - Кхуда хафиз, да защитит тебя Аллах. Обернувшись к прилавку, я увидела тебя, красно-черный калонджи, сначала приготовленный для Харона, теперь испорченный моей кровью, рассыпавшийся по прилавку темным пятном. Молчание тяготит больше, чем упрек. Я минуту глядела на тебя, затем смела в подол сари. Отнесла к мусорному ведру. Потеря. Легкомысленная, непростительная потеря. Вот что сказала бы на это Мудрейшая. Во мне поднимается печаль горячими серными парами. Печаль и какое-то еще чувство, которое я не решаюсь определить - вина, или, может, отчаяние. Позже, - пообещала я себе, - разберусь с этим позже. Но, подходя к дальним полкам моего магазина, где ждал мой Американец, я уже понимала, что мое «позже» - как пар, нарастающий в кипящей кастрюле, наглухо закрытой крышкой. - Иногда у меня болит, - говорит Американец, - здесь. Он берет мою руку и кладет себе на грудь. Тило, он понимает, что делает? В центре ладони я чувствую биение его сердца. Оно странно четкое, как будто капли воды ударяются о камень. Не похоже на то, что у меня в груди: галоп лошади, безумно несущейся в темноте. Усилием воли я сконцентрировала взгляд на его одежде. Да, Харон правильно заметил: мягкий тонкий шелк рубашки под моими пальцами, темные брюки очень элегантны, облегающая куртка сидит превосходно. Приглушенная глянцевитость кожи на запястье. А на безымянном пальце бриллиант сияет белым пламенем. Но тут же я выбрасываю все это из головы, потому что мне ясно, что его одежда мало что говорит о нем самом. Теперь я только наблюдаю, как бьется жилка на его горле, как смягчается выражение глаз, когда я смотрю в них. Мы у прилавка, он между нами, как стена: я за ним, он, длинноногий, оперся на него с другой стороны, - да, специи глядят на все это. - Кажется, с сердцем все в порядке, - выдавила я. Должно быть, под рубашкой его кожа золотится, как свет лампы, волоски на его груди - жесткие, как трава, Нет. Мне является другой образ: он такой четкий и режущий, что нет сомнений, именно он настоящий Его грудь лишена волос, она гладкая, как прогретое солнцем еловое дерево, из которого мы на острове делали амулеты. - Да, так и доктора все говорят. Одинокий Американец, я хочу узнать о тебе больше. Зачем ты ходишь к докторам, с какого времени у тебе эта боль. Но когда я пытаюсь заглянуть в тебя, то вижу только свое лицо, как отражение в застывшем, как ртуть, озере. - Может, они и хотели бы мне сказать, что, например, это у меня с головой что-то не так. Но только для них это было бы невыгодно. Его глаза заискрились смехом, когда я сказала: - О'кей, я дам тебе одно средство, но только чуть-чуть Его волосы отливают, как черные крылья на солнце. Ты играешь со мной, Мой Американец, и я пленена. Для меня это ново. И от этого я неожиданно делаюсь не весомой внутри старого тела. - Может быть, тебе нужно немного любви, чтобы исцелить свое сердце, - сказала я, тоже с улыбкой. Удивительно, как быстро я научилась кокетству. - Может быть, в этом причина боли. О бесстыдная Тило, и что теперь? - Ты правда так думаешь? - сказал он, став серьезным. - Ты полагаешь, любовью можно вылечить сердечную боль? Что могу я ответить, никогда не прибегавшая к такого рода лечению. Но прежде чем я попыталась что-то ответить, он прогнал серьезность смехом: - Звучит отлично, - и добавил: - Так у тебя есть что-то для меня? Я на мгновение ощутила разочарование. Но потом подумала: правильно, так будет лучше. - Конечно, - сказала я уже отрешенно, - как и для всех и всегда. Один момент. Вслед мне послышалось: - Стой, я не хочу, чтобы для меня было как для всех. Я хочу... - но я не остановилась. Во внутренней комнате я подошла к корню лотоса, ощутила в ладони его гибкость, подержала несколько секунд в волнении. Почему бы и нет, Тило, ведь ты и так уже нарушила все правила. Я отложила его со вздохом. Корень лотоса, падмамул, возбуждающий чувственное влечение, который я сорвала на самой середине озера на острове, - нет, для тебя не пришло еще время. Я вернулась, и он, посмотрев на мои пустые руки, приподнял бровь. На самом деле я должна дать ему то, что лежит в коробочке эбенового дерева под прилавком, жесткий кусочек хинг, асафетиды, - она вернет спокойствие в мою жизнь, навсегда отняв его у меня. Воля тысячи специй давит на меня. Я наклоняюсь, ищу, вот я уже нащупала коробочку пальцами, в которой шероховатый осколок асафетиды с ее горьковатым запахом дыма. О специи, дайте мне еще немного времени, еще чуть-чуть. Я выпрямляюсь, снимаю маленькую коричневую бутылочку с полки позади себя. Ставлю на прилавок. - Это чуран, - говорю я ему. - Любовный напиток? - спрашивает он, как будто бы в шутку, но и всерьез. - Нет, это от изжоги, - говорю я как можно более строгим голосом, - надо вести более умеренную жизнь. Вот что тебе действительно нужно, - я пробиваю, кладу бутылочку в пакет и многозначительно смотрю на дверь - Что ж, уже очень поздно. - О, мне очень жаль, что я вас побеспокоил, - г-ворит он, но неискренне. Его глаза, цвета черной воды в лунном свете, смотрят с изумлением. Они заставляю меня сказать то, что я не собиралась: - Может быть, в следующий раз у меня что-нибудь и будет для вас. - Тогда до следующего раза, - слышу в ответ, эти слова для меня как сладкий подарок. Только утром я вспомнила о ноже. Я откинула смятое одеяло, отогнала от себя липкие обрывки сна, едва оставшегося в памяти. Спотыкаясь поспешила к прилавку, где оставила его лежать, хотя подозревала, что уже слишком поздно. Нож, говори со мной. В моей руке лезвие серое, безнадежно бледное, мертвого цвета. На острие въевшиеся следы крови. Я попыталась оттереть - и металлические ошметки посыпались на пол. В тесной нише кухни я подставила его под струю воды. Сделала мазь из лайма и тамаринда и втерла в него, произнося заклинания очищения. К тому времени, как я закончила все это, мои пальцы сморщились от кислоты. Пятно немного оттерлось и приобрело форму трупа или, быть может, слезы. Того, что меня ожидает. Я прислонилась лбом к холодной цементной стене. Снова неуемный наплыв видений. Горсть калонджи, бездарно выброшенная в мусорное ведро, с запахом женской крови. Лицо Харона, такое молодое, беззащитное, и окружившая его ночь, как кроваво-черная клякса. Мудрейшая, ее провидческие глаза полны печали. Прости меня, Мама. Всего лишь слова. Как можно просить о прощении, не желая при этом прекратить совершать ошибку за ошибкой. Ведь ты же не желаешь. Так бы она сказала, голосом как бьющиеся в бурю ветви. Я не отрицаю упрека. Вместо этого даю обещание: - Нож, я тебя больше не оставлю. Если тебе нужна новая кровь, чтобы смыть это пятно - я готова. Я заношу нож, закрываю глаза, с силой опускаю на пальцы, ожидая, что во мне резким всполохом взметнется боль. Ничего. Я смотрю - всего лишь в дюйме от моей руки нож еще дрожит, вонзившись в дерево прилавка. Отклонился. Мое смутное желание или его воля? О, глупая Тило, неужели ты думаешь, что искупить все будет так просто? - Я хотел кое-что попросить, - говорит Квеси, заходя с картонным тубусом под мышкой. - Не возражаешь, если я тут повешу кое-что на витрине? Неожиданный вопрос. Не совсем уверена, что это позволено. Хотя индийцы, конечно, постоянно что-нибудь вешают. Только посмотрите - по всей витрине разноцветные бумажки: реклама фильмов с разными восходящими кинозвездами: Мадхури Диксит собственной персоной; отливающие неоновым цветом флаера, приглашающие на бхангра - танцевальную вечеринку, 5 долларов вход, ваш ди-джей манни; бхавнавен: свежие чапати и дхокла по разумной цене; тадж махал ателье - наберите этот номер, и мы сошьем вам блузку за ночь. Но Квеси не индиец. - А что это? - спрашиваю я, оттягивая время. - Вот, посмотри, - он достает из тубуса и аккуратно раскладывает на прилавке - в глаза сразу бросаются яркие черные и золотые цвета - плакат. Человек в подпоясанной форме и босиком, руки сжаты в кулаки, нога наносит вбок мощный удар невидимому противнику. И снизу простыми буквами: «Квеси. Мир айкидо» - и адрес. - Я так и знала, что ты войн, - улыбнулась я. Он тоже улыбнулся: - Воин. Так и думал, что вы это скажете. - И давно ты этим занимаешься? Он кивнул: - Лет, наверное, пятнадцать, - он поймал мой заинтригованный взгляд. - Хотите знать, как все началось? - и не успела я кивнуть, как он уже начал рассказывать, удобно опершись локтями на прилавок. Квеси - прирожденный рассказчик, это у него в крови. - Когда-то я был весьма не в форме, подсел на наркоту - героин-кокаин, ну, в общем, по всем статьям. Я жил от одной дозы до другой, совершал разные безумства, если того требовала дурная привычка. Тогда-то я и столкнулся с человеком, который позже стал моим сэнсэем. Я спровоцировал его на драку - а в те годы я мнил себя непобедимым бойцом - но он уложил меня в одну секунду. На следующий день я узнал, кто он такой, где его зал, и подошел к концу занятий с пистолетом, намереваясь заставить его за все ответить. Он открыл дверь, и я наставил ему пушку прямо в голову. Но он не был напуган. Он сказал: - Ну что же ты, заходи, я как раз заварил японского чая, а застрелить меня можно и после. - Это не было блефом, попыткой показать себя крутым, как я бы пытался на его месте. Он действительно не боялся. Я так удивился, что отложил пистолет и пошел за ним. Слово за слово - и кончилось тем, что я стал его учеником на шесть лет. Можешь себе представить? Хотя я так и не распробовал толком этот его японский чаек, - мне подавай крепкий Даржилинг. Мы посмеялись, но это был смех сквозь слезы. Когда с кем-то вместе так смеешься, сердце раскрывается человеку навстречу. Так что я отерла слезы и сказала Квеси: - Пожалуйста, вешай здесь свое объявление. Хотя, если честно, я не совсем уверена, что здесь бывают люди, которые могут этим заинтересоваться. Мы окинули взглядом магазин. Пухлые женщины среднего возраста в сари обсуждают качество маринада Патак и Бедекар. Старый сардарджи в белом тюрбане несет бутылочку эвкалиптового масла от кашля к прилавку пробить чек. Чьи-то детишки бегают друг за другом вокруг ларя с мукой. Заходит длинноволосый молодой человек в очках от Рэй Бэн и узких джинсах от Леви, он бросает на Квеси хмурый подозрительный взгляд и исчезает среди полок с чечевицей. - Понимаю, что ты имеешь в виду, - сухо сказал Квеси. Он начал сворачивать плакат. - Поищу более подходящее место. Мне жаль, что я не смогла ему помочь. Я нахожу большую упаковку негранулированного черного Даржилинга высшего сорта и заворачиваю для него. - В подарок, - говорю я. - История того стоила, - и проводила его к двери. - Заходи еще. Удачи тебе с твоими занятиями и со всем остальным, - пожелала я ему от всей души. Однажды утром он зашел в магазин по поручению мамы со списком: волосы жестко стоят торчком, как щетка, из-за этого он кажется выше, и я еле его узнала. Но я смотрю повнимательнее - и точно, это Джагшит. - Джагшит, как поживаешь? Он оборачивается, руки сразу сжались в кулаки. Но он видит меня, и разжимает их. - Откуда вы знаете мое имя? Угрюмый Джагшит, на тебе футболка и мешковатые штаны на шнурках - характерный прикид юного американца, и говоришь ты уже отрывисто, в здешнем ритме. - А ты приходил сюда со своей мамой несколько раз, наверное, где-то два с половиной - три года назад. Он пожимает плечами, он такого не помнит. Говорит уже безо всякого интереса: - Не может быть, что так давно. Я здесь только два года. - Всего лишь? - я изображаю восхищение. - Кто бы сказал, глядя на тебя. Джагшит не утруждает себя ответом. Он знает старых женщин - бабушки, тетки, мамаши - все они только и знают, что твердить без конца: не делай того, не делай сего. Не проводи столько времени с друзьями. Не пропускай школу, нас там уже два раза предупреждали. Не гуляй так поздно, на улице небезопасно. Эй, Джагги, разве для этого мы привезли тебя в Америку. Я смотрю, как он наполняет корзину, слишком поспешно, и шумно ставит ее на прилавок, хотя не нашел и половины того, что в списке. Я вижу, как в нетерпении он постукивает ногой по полу, потому что ему надо успеть еще в кучу мест. - Как в школе - получше? Он неприязненно на меня уставился: - Кто вам сказал? Я молчу. Джагжит, такой деловитый, всегда воинственный, - он так старается выглядеть сильным, он словно надевает маску - смотрит мне в глаза. Со мной тебе не нужно так напрягаться. Давнее выражение, похожее на робость, мелькает на его губах и потом исчезает. - Да, в школе прикольно. - Тебе нравится учиться? Он пожимает плечами. - Нормально. - А другие мальчишки к тебе не пристают? Пробегает улыбка, обнажая его зубы, острые, как резцы. - Никто меня больше не задирает. У меня же есть друзья. - Друзья? И еще до того как он успевает кивнуть, я вижу их в его глазах: мальчишек в атласных куртках, синих, как полночь, со всеми этими прибамбасами, в черных шапочках, в стодолларовых ботинках от Карла Кани. На них массивные, золотом сверкающие цепи, браслеты, на которых выгравированы имена, колечки с бриллиантом на мизинце. Да, крутые парни, думает Джагшит про себя. Им шестнадцать, а уже за рулем шикарного бумера, Сutty-72 или Lotus Turbo. В глубоких карманах у них пачки «мертвых президентов» - то, что надо, приятель, - хрустящие бумажки в сотни долларов, даже пара тысячных купюр. Это, да и все остальное - это кровь и еще много чего. И под руку с ними девушки, куча девушек с большими накрашенными глазами. Парни, которые скручивают косяки и глубоко затягиваются, и, прикалываясь, предлагают стоящему рядом мальчишке. У того рот открывается от изумления. Кто они для меня? Мои друзья. Эти большие ребята всегда стояли на другом конце школьной площадки и все смотрели, а однажды подошли и распихали всех, сказав «убирайтесь к черту». Отряхнули меня и купили мне холодную, как лед, кока-колу в этот день, пышущий жаром, и сказали: «Мы позаботимся о тебе». И с тех пор у меня нет проблем. Они мне как братья, ближе, чем братья. Я вижу, как в его глазах светится благодарность. Джагшит целиком предоставлен самому себе, его родители слишком измотаны работой и заботами в незнакомой стране, чтобы слушать Джагшита, который каждый день возвращается домой из Америки в свой пенджабский дом, где никто бы все равно его не понял. Он всегда сдерживал слезы, пока они не застилали ему глаза звездной кровоточащей пеленой. Джагшид вспоминает: они меня всюду брали с собой. Покупали мне всякую всячину, одежду, ботинки, еду, часы, игру Ninetendo, музыкальные центры с колонками такой мощности, что стены трясутся, даже такие вещи, о которых я и не знал, что они существуют, не то чтобы их хотеть. Они слушали, когда я говорил, и никогда не смеялись. Они научили меня драться. Показали уязвимые места, куда надо бить, чтобы было больнее. Показали мне, как использовать локоть, колено, кулак, ботинок, ключи и, конечно, нож. А взамен так мало. Отнести пакет туда, оставить коробку здесь. Подержать это у себя в шкафчике денек-другой. Постоять на углу и понаблюдать. Кому нужны мать, отец, школа? Когда я вырасту, ну хотя бы до четырнадцати, то буду с ними все время. Буду носить такую же куртку, в кармане у меня будет такой же складной нож с лезвием, как язык змеи, я буду ловить блестящие взгляды девчонок, а на других мальчишек нагонять страх. Во мне мысли кружатся, как дьявольский смерч Я с трудом дышу. О, корица, дарующая силу, корица, привлекающая друзей, что же мы наделали? И однажды они дадут мне его, холодный и блестящий темный и тяжелый, наливающийся силой в моей руке волнующе пульсирующий, как жизнь, как смерть, - мой паспорт в настоящую Америку. Я сжимаю пальцы, чтобы сдержать дрожь. Гвоздика и кардамон, я развеяла вас по ветру, чтобы призвать сочувствие, и вот оно что получилось. - Джагшит, - говорю я, с трудом разжимая губы, пытаясь сделать голос располагающим к себе. Его взгляд рассеян и все еще погружен в мечты, даже когда он оборачивается ко мне. - Ты такой славный мальчик, так быстро растешь, одна радость старухе глядеть на тебя. У меня для тебя есть укрепляющее средство, чтобы сделать тебя сильнее, умнее - это бесплатно, только подожди здесь минутку, сейчас я его принесу. Он издал короткий смешок, такой самодовольный в попытке казаться взрослее, что у меня чуть не разорвалось сердце. - Проклятье, не нужно мне никакое вонючее индийское средство. Джагшит, не ускользай от меня - вот он уже направляется к двери и сейчас навсегда исчезнет, подхваченный вихрем жизни. Но я успеваю извлечь из его прошлого то, что мне может помочь: - Джагги, mera raja beta. По телу его прошел трепет, когда я назвала его именем его детства, в нем, запах волос матери, ведущий в другое, более незатейливое время, ее рука, поглаживающая его по спине, прогоняющая ночные кошмары обратно в теплую ночь Джулундера, и на мгновение он пожелал... - Ладно, давайте, но быстрее. Я уже опаздываю. Во внутренней комнате я наполняю бутылочку эликсиром манхистха, охлаждающим пыл и очищающим кровь. Быстро скрепляю ее заклинанием, проглатывая слова, потому что он уже открывает дверь и кричит кому-то снаружи: - Сейчас, чувак. Впихиваю ему подарок в руки, гляжу, как он закидывает его в сумку и небрежно машет на прощанье. Мотоцикл, рыча, оживает - и уносится прочь. А я остаюсь одна, на негнущихся ногах возвращаюсь к прилавку, берусь руками за больную голову, чтобы в смятении задаться вопросом - что я сделала не так? Спросить себя снова и снова: в чем причина - в нем, в родителях, в Америке? Или задать себе еще один вопрос - настолько сокрушительный, что я могу вынести его, только если разобью на отдельные слова. Специи. Неужели. Это вы так. Решили. Меня наказать.