Принцесса специй (Дивакаруни) - страница 31

сумку. Сожаления, как кровь, заливают ей мозг. Она бросит пакет, который я положила между нами на стол, в дальний ящик стола, а то и в мусорное ведро, когда вспомнит в приступе стыда, что она мне тут нарассказывала. И в следующий раз отправится в другой магазин за продуктами, даже если для этого ей придется ехать на двух автобусах с пересадкой. Я попыталась поймать ее взгляд, но она отвела глаза. Она повернулась, чтобы уйти, вот она уже у двери. Так что я вынуждена со всей старческой прытью выскочить, догнать ее и еще раз взять за руку, хотя понимаю, что не должна. Огненные иглы пронзили кончики пальцев. Теперь она остановилась, ее глаза меняют оттенки: то светлеют, как подогретое горчичное масло, то на них набегает тень, как будто она вдруг увидела что-то невидимое для обычного человеческого глаза. Я хочу дотянуться до пакетика с фенхелем, чтобы вложить в ее руку, но его нет на месте. Специи, что такое... Беспомощно я оглядываюсь кругом, ощущая кожей, как жена Ахуджи тревожится и спешит. В какой-то момент я даже испугалась, что специи не дадутся в руки мне, Тило, перешедшей границу дозволенного. Но нет, вот он, пакет, лежит на стопке журналов «Индия сегодня», куда я точно их не клала. Специи, вы просто играете со мной или что-то хотите сказать? Но раздумывать некогда. Я беру пакет со специями вместе с одним из журналов. Протягиваю и то, и другое. - Поверь мне. Делай то, что я тебе сказала. Каждый день, каждый раз после еды - немного себе, немного ему, а когда все закончится, приходи сюда и расскажи, не изменилось ли что-нибудь. И вот, возьми, почитай. Это тебя немного развлечет. Она со вздохом кивнула. Это легче, чем спорить. - И запомни еще вот что, доченька, в любом случае - ничего страшного, что ты поделилась со мной. И никто - муж это или любой другой человек - не имеет права ни бить тебя, ни к чему-либо принуждать против твоего желания. Она ничего не ответила. - А теперь иди. И не бойся. Сегодня утром он был слишком занят на работе, чтобы позвонить. - Откуда ты знаешь? - Мы, древние старухи, много чего знаем. Обернувшись у двери, она прошептала: - Молись за меня. Молись, чтобы я поскорее умерла. - Нет, - возразила я. - Ты достойна счастья. Достойна уважения. Я помолюсь за это. - Фенхель, - позвала я, когда она ушла, - фенхель, формой как полуприкрытое веко, подведенное черным, - помоги мне. Я подошла к ящику, зачерпнула рукой горсть. Фенхель, который Мудрец Вашистха съел после того, как проглотил демона Иллвола, чтобы тот не смог возродиться к жизни. Я подождала, когда начнется покалывание, чтобы начать песню. Но ничего не происходит, только острыми своими концами специя кусает мне руку. Ответь мне, фенхель, цветом, как пестрый воробей, Привносящий мир в тот дом, рядом с которым вьет гнездо, - специя, что помогает нам осознать свое горе, и через это осознание делает нас сильнее. Наконец, я слышу ответ, но это не песня, а бурчание, °аной ударившее мне в голову. А почему мы должны помогать, если ты позволяешь себе то, что запрещено. Если ты переступаешь границы, что сама же так старательно очертила вокруг себя. Фенхель, уравнитель, если его едят двое одновременно, то он распределяет их силу так, чтобы у них было поровну, я молю тебя, помоги жене Ахуджи. Раскаиваешься ли ты в своем проступке, в своем жадном стремлении получить то, отчего поклялась отказаться. Сожалеешь ли ты? Я вспоминаю снова, как держу в руке ее пальчики, легкие, словно маленькая птичка, и такие же доверчивые. Вспомнила, как вытерла ее слезы, прикосновение мокрых ресниц, ее лицо в моих ладонях - эту живую дышащую кожу. Как защемило сердце, не избалованное живым теплом. Жена Ахуджи, почти что уже Лолита, я тоже знаю, что такое бояться. Я солгу, если только это хоть сколько-нибудь поможет. Ради тебя я отдам свою жизнь, если придется. Вокруг меня специи сдержанно, с холодным почтением ждут, как будто и не подозревают, каким будет ответ. - Нет, я не жалею, - наконец отвечаю я, чувствуя, как становится нечем дышать. Язык деревенеет во рту. Я с трудом выжимаю из себя слова. И пусть я понесу должное наказание! Так тихо вокруг, как будто я осталась совсем одна и парю в галактическом мраке. Кружусь и пылаю, и никто никогда не услышит, как в конце концов, взорвавшись, я обращусь в ничто. - Ну что ж, - наконец слышится голос. - Что теперь будет? - Узнаешь, - и голос теперь слабый, далекий, спокойный. - Придет время - узнаешь. В полумраке вечера я сижу за прилавком и нарезаю кончиком своего волшебного ножа семена калонджи, они размером не крупнее личинки жука-долгоносика. Это занятие требует предельной сосредоточенности. Я должна произносить определенные заклинания, в то время как острие ножа ровно входит в ломкую жесткую сердцевинку; должна делать вдох и задерживать дыхание, пока не пройду опасный момент. Так что прежде чем приняться за это, пришлось дождаться закрытия магазина. Я работаю без остановки. К тому времени, как сегодня зайдет Харон - каждый вторник он забегает по пути на вечернюю молитву, - его пакет должен быть готов. Не знаю почему, но до сегодняшнего дня, как только я подумаю о нем, все холодеет и сжимается у меня внутри. Ножик взлетает и падает, вверх-вниз, вверх-вниз. Семена калонджи громко гудят, как пчелы. Я должна правильно прижать, расщепить каждое семечко ровно наполовину до серединки. Я должна поддерживать нужный ритм. Немного быстрее - и горошинки разлетятся, медленнее - и незримая цепь, связывающая все расщепленные семена в одно энергетическое целое, распадется, и черная энергия рассеется в окружающем пространстве. Может быть, потому я и не услышала, как он вошел, и невольно вздрогнула, когда он внезапно заговорил. И почувствовала на своем пальце укол лезвия, как всполох огня. - У тебя кровь течет, - сказал Одинокий Американец, - я страшно извиняюсь. Мне следовало постучаться или как-то дать знать... - Все о'кей. Нет-нет, правда, всего лишь царапина. В голове же стучит мысль: я уверена, я закрывала дверь, точно ведь закрывала... И: кто он такой, если проходит сквозь двери... Затем все мысли были сметены искрящейся золотом волной счастья. Кровь капала с моего пальца на горку калонджи, теперь красно-черную и разрушенную. Но, наполненная золотым счастьем, я не находила в своей душе места для огорчений. - Позволь-ка... - сказал он и, не успела я воспротивиться, поднес мой палец к губам. И пососал. Жемчужная гладкость зубов, горячая и влажная атласная поверхность внутренних губ, язык медленно скользит по ране, по коже. Его тело - мое тело - становятся одним. Тило, могла ли ты даже помыслить когда-нибудь о таком... Я хотела бы наслаждаться этим моментом вечно, но должна вымолвить: - Зачем же, я сейчас что-нибудь приложу, - и отступить, хотя, кажется, не осталось уже никакой воли. В кухне я нахожу мешочек с высушенными листьями нима. Намоченные в меде и приложенные к коже, они лучше всего исцеляют раны. Но я посмотрела на палец - кровь уже не течет, только бледный красноватый порез свидетельствует о том, что что-то вообще случилось. Может быть, тело, созданное магией и огнем, не кровоточит так, как обычное. Но про себя думаю: «Это все он, это все он». Когда я вернулась к себе за прилавок, он сидел на корточках перед стендом с сувенирами ручной работы и разглядывал сквозь поцарапанное стекло миниатюрных слоников, вырезанных из сандалового дерева. - Тебе они нравятся? - Мне все здесь нравится, - его улыбка, словно цветок, раскрывающий лепесток за лепестком, скрывает в глубине что-то большее, чем слова. Тило, глупо воображать себе, что он видит тебя сквозь магическую оболочку. Я перебираю пальцами фигурки слоников, пока не нахожу одного - самой тонкой работы: аккуратно прорезаны глазки, ушки, линия хвоста, крошечные бивни слоновой кости остры, как кончики зубочисток. Я вытаскиваю его наружу. - Я хочу, чтобы ты взял его. Другой на его месте стал бы отказываться. Он не стал. Я вложила слоника в его ладонь и пронаблюдала, как смыкаются его пальцы. Его ногти полупрозрачно светятся в тусклом свете магазина. - Слон - символ обещаний, которые помнят и выполняют. - А ты всегда выполняешь свои? О боже! Почему ему пришло в голову это спросить? Я продолжаю как ни в чем не бывало: - Дерево сандал - для смягчения боли, слоновая кость - для стойкости духа. Он улыбнулся, мой Одинокий Американец, его ничуть не обманул мой уклончивый ход. Я смотрю, как один уголок его губ пополз вверх, обозначив на щеке упругую ямочку, такую славную, что мне страстно хочется к ней прикоснуться. Чтобы себя отвлечь, я спрашиваю: - Зачем ты пришел? Тило, что если он скажет - к тебе? - А что, всегда должна быть причина? - он все еще улыбается, нежно-острой притягательный облачной улыбкой, которая еще немного - и унесет меня в какие-то безвозвратные дали. Я стараюсь придать голосу строгость: - Всегда. Но только мудрые могут объяснить причину. - Тогда, может быть, ты мне скажешь, что со мной, - его лицо посерьезнело, - сможешь понять по моему пульсу, как - я слышал - могут индийские доктора. - И он протянул мне худую руку, на которой видно переплетенье лазурных жилок под кожей. - При чем здесь индийские доктора? - не могла удержаться я, чтобы не сказать. - Наши доктора учатся в медицинских колледжах точно так же, как и ваши. Но - да простят меня специи - я беру его руку. Я обхватываю пальцами его запястье, легкое, как невысказанное желание. Его кожа пахнет лимоном, солью и солнцем, обжигающим белый песок. Наверное, это только у меня в воображении мы сейчас будто бы вместе качаемся на волнах моря. - Леди, леди, что здесь, черт возьми, происходит? Харон, стремительный, как молния, врывается в дверь, закрывая ее пинком ноги. На его лице написано недовольство и подозрение. Я отдергиваю руку, как какая-нибудь деревенская девчонка, застигнутая врасплох. И говорю, запинаясь: - Харон, я и не думала, что уже столько времени. - Иди пока помоги ему, я подожду, - говорит Мой Американец невозмутимым голосом. Он неспешной походкой идет и скрывается в дальнем конце магазина между полок, уставленных пакетами с различными сортами гороха - мунг и урид - и Техасским длиннозерным рисом. Харон провожает его глазами, губы его плотно сжаты. - Леди-джан, будьте осторожнее, уже темно, а вы пускаете всех подряд. Мало ли кто тут ходит... - Харон! Но его понесло - переключаясь на английский, Харон повышает голос так, что он эхом отдается в самых дальних уголках магазина. Его язык делается неповоротливым и тяжелым из-за слов, к которым он не привык. Неожиданно я чувствую стыд за его грубый акцент. Потом еще более глубокий стыд, от которого, как от пощечины, горит лицо, - за то, что стыжусь. - Как могло оказаться, что у вас дверь не закрыта? Вы не читали в «Индия Пост» - только на прошлой неделе: какая-то банда ворвалась в 7-Е1еуеп! Укокошили хозяина магазина - кажется, Редди его звали - тремя выстрелами в грудь. Не так далеко отсюда, между прочим. Лучше выставите этого парня, пока я еще тут. Мне страшно неловко, потому что Мой Американец, конечно же, все слышит. - Если он такой весь из себя модный, еще не значит, что ему можно доверять. Я бы даже сказал, наоборот. Я о таких слышал - прикидываются богатыми мальчиками, чтобы задурить тебе голову. Если он и в самом деле богатый и так далее, зачем ему, такому сахибу, с нами якшаться? Держись от них подальше. Послушайте, леди, предоставьте это мне, сейчас я его отсюда выкину. Я попыталась вспомнить, во что одет Американец, и, к своей огромной досаде, не смогла, - я, Тило, которая всегда гордилась своим проницательным взглядом. Еще больше меня злило, что Харон прав, и Мудрейшая, без сомнения, советовала бы то же самое. Он сахиб. Не один из нас. Держись подальше. - Харон, я уже не маленькая и могу сама о себе позаботиться. Я попросила бы тебя не оскорблять моих посетителей, - мой голос резкий и колкий, как ржавые гвозди. Так, значит, звучат слова протеста. Харон даже опешил. На его щеках выступили красные пятна. Голос стал обиженно-официальным. - Я только высказал свое мнение. Но вижу, что слишком много себе позволяю. Я раздраженно покачала головой: - Харон, я не то имела в виду. - Нет, действительно, какое право имею я, простой человек, водитель такси, советовать тебе - леди. - Стой, не уходи! Подожди несколько минут - принесу тебе твой пакет. Он распахнул дверь, и она издала протяжный скрип. - На мой счет не беспокойся. Я же не то что он... - Харон, ты ведешь себя, как ребенок, - огрызнулась я. Знаю, что лучше было сдержаться. Он подчеркнуто поклонился, еще секунду его силуэт маячил на фоне ночи, разверзшейся за ним, как огромная пасть. - Кхуда хафиз