Принцесса специй (Дивакаруни) - страница 44

, звезда решимости, она смотрит на меня немигающе и очень ярко. Звезда Дхрува, перед тобой клянусь, я не повторю своей ошибки. Я принесу Харону то, что защитит его, чего бы мне это ни стоило. Я достаю из сумки пакетик с семенами калонджи, что бережно носила с собой весь день. Высыпаю их на ладонь. Мгновение наблюдаю, как они мерцают во влажном свете звезды, затем бросаю лететь в спящий город. Калонджи, призванный снова напрасно, какие извинения принести тебе? Я могу сказать только то, что уже ты знаешь. Слишком поздно для твоей силы. Теперь только одна специя может помочь Харону. Что бы вы увидели, если бы оказались у магазинчика этим утром? В сером свете раннего утра сгорбленная старая женщина в серой шали несет груз своего нового обещания, вдобавок ко всем прочим своим обещаниям, чувству вины и разным печалям. Выглядит она устало. Очень устало. Ее пальцы неловко возятся с ручкой двери, она не поддается. Страх пронзает ее уколом крапивы. Неужели магазин снова настроен против нее и никогда больше не позволит войти? Она выкручивает ручку еще и еще, опирается всем весом своего тела. Толкает. И смотрите-ка, дверь внезапно легко открывается, как будто это чья-то шутка, и она чуть не падает внутрь. Что-то в комнате изменилось, она сразу это почувствовала. Что-то или прибавилось, или убавилось, лишив все некоего баланса. Тревога пощипывает горло. Кто здесь побывал, что ему было нужно? Затем она видит его у своих ног - как она могла не заметить сразу - от него исходит холодное фосфоресцирующее свечение. Кристалл. Она поднимает с пола маленький ледяной кубик и удивляется тому, как он невинно покоится на ее ладони, алум-очиститель. Однако известно, что, неправильно использованный, он может принести смерть. Или даже и того хуже: смерть при жизни, когда вся воля и желания заключены внутри тела, обращенного в камень. Алум, пхаткири, какое послание у тебя для меня? Она медленно и задумчиво пробегает пальцами по гладкой поверхности. И он является - колеблющийся образ выходит из камня, поднимается над рукой. Обретает неумолимую четкость. И тогда. Весь воздух. Уходит. Комната, словно сеть, скручивает ее, бело-голубые прожилки со всех сторон - или ей только чудится. Она пробегает по кубику пальцами еще раз. Еще раз, потом еще. Нет ошибки. Это они, явные, как гром, ясные, как молния, - очертания огненной птицы, какой она видела ее тысячу раз на острове, только перевернутая, так что она не восстает из пламени. А - головой вниз - падает в него. - Пламя Шапмати отзывает меня, - шепчет женщина, - вспоминая уроки на острове. Ее голос стар и без тени надежды. Она прекрасно знает: возражать бесполезно. Убежать невозможно. У нее осталось только три дня и три ночи. Я запираю за собой дверь магазина, мои руки действуют уверенно, будто только что в моих мыслях не прокатилась песчаная буря, взвихрив их и стихнув. Вешаю на дверь табличку «Закрыто». Думай, Тило, думай. Только 72 часа, секунды бегут сквозь сложенные чашечкой ладони, как серебряная влага, все стремительнее. Нет, нет. Думай, что тебе нужно доделать, кому помочь - прежде чем... Прежде чем я сделаю то, что, как я считала, мне больше никогда не придется делать, - зажечь пламя Шампати и войти в него. Но на этот раз не под взором охраняющей тебя Мудрейшей. Да, Тило, ты нарушила столько правил, что сама уже удивлялась, как специи до сих пор не... Стой, Тило. Обдумай свои дела одно за другим и о себе вспомни в последнюю очередь. Подумай о Хароне. Я закрываю глаза, принуждаю дыхание замедлиться, проговариваю слова воссоздания памяти. И вот он. Харон в каком-то незнакомом районе, в каком-то заброшенном районе, где здания в сумраке словно припали к земле, и ночная мгла густа, как и голос на заднем сиденье, указывающий ему, куда ехать - налево и снова налево. Харон ведет свое такси, желтое, как подсолнечник, такое беззащитно желтое на этих улицах, где только ночлежки, и тусклые огни мутно высвечивают пятна и выбоины на дороге. Харон думает: но здесь же никто не живет, думает: я бы отказался, но он дал двадцать долларов сверх суммы, и все сразу вперед... - Остановись здесь, - велит человек на заднем сиденье, и Харон различает, как что-то в его голосе меняется, и видит в занесенной руке изогнутую черную штуковину. Начинает кричать: «Нет, не надо, не надо, можете забрать деньги». Но затем - только ливнем сыплются звездочки, серебристо-горячие, жалящие глаза, рот и нос. Сквозь них он слышит, как руки ощупывают карманы, резко дергают дверцу бардачка, раздраженный вскрик: «Ну, хватит, пора кончать». Где-то совсем близко тормозит машина, нет, это мотоцикл, в чьем гуле он растворяется, растворяется... И я тоже растворяюсь - в этой злобе, в которую никогда не позволяла себе проникаться до сего момента. Злобе, прожигающей все внутренности, злобе, красной, как тлеющие угли, как взорванное сердце вулкана, как разъедающий глаза запах паленого перца. Зато теперь я знаю, что делать. Во внутренней комнате мне не требуется включать свет. Открывать глаза. Мои руки ведут меня туда, куда нужно. Горшочек с красным перцем удивительно ярок. Я беру его в руки и секунду стою в колебаниях. Тило, ты ведь знаешь, с этого момента не будет пути назад. Сомнения и еще сомнения теснятся в груди, скребутся, требуют разрешения. Но мне вспоминается лицо Харона, а за ним - и лицо Мохана с его слепым зиянием вместо глаза, перед ним - и другие в ряду несправедливостей, начало которого скрывается в бесконечности... Печать сорвать оказалось легче, чем я предполагала. Я просовываю руку внутрь, трогаю похожую на бумагу поверхность, слышу нетерпеливый гвалт семян. О, ланка, что так долго ждала такого момента, я возьму и брошу на квадрат из белого шелка все стручки, кроме одного. Его я оставлю на дне, для себя, так как мне самой он скоро тоже понадобится. Я завязываю концы ткани в слепой узел, который нельзя развязать, а можно только разрезать. Держа узелок в руках, я усаживаюсь лицом на восток, откуда приходят бури. И начинаю преобразующее заклинание. Заклинание сначала медленно растекается по полу, затем набирает скорость и силу. Оно возносит меня так высоко, что солнце пронизывает мою кожу своим трезубцем. Облака ли это, шепот ли дождя. Оно свергает меня на дно океана, где слепая рыба цвета ила скользит в тишине. Заклинание - как туннель, по которому я двигаюсь, и внезапно в конце его меня ждет нежданное лицо. Мудрейшая. Заклинание закручивается в кольцо, как дым, зависает мгновение в неподвижности, давая мне время, чтобы спросить. - Мама... - Тило, тебе не следовало открывать красный горшочек... - Мама, пришло время. - ...не должна была бросать эту энергию в город, в котором и так слишком много злобы. - Мама, гнев красного перца чистый, безличный. Разрушения, чинимые им, - это очищение, подобное танцу Шивы. Разве ты сама не говорила нам это? В ответ она только произносит: - Есть лучшие способы помочь тем, кто приходит к тебе. - Другого способа не было, - говорю я с раздражением, - поверь мне. Эта страна, эти люди, то, какими они стали, то, что они делают... Ох, качаясь в безопасной колыбели своего острова, разве ты можешь понять? Но я вижу, что она не может меня расслышать. Также я вижу новые линии, которые прорезали на ее лице старость и беспокойство. Болезненные мешки под глазами. - Тило, времени нет, я хочу сказать тебе то, что должна была сказать раньше. Кем я была до того, как стала Мудрейшей. Принцессой, как и ты. Как и ты, бунтаркой... Заклинательная песнь беспокойна, она снова оживает, и я, поскольку связала себя им, должна продолжать. - ...как и ты отозвана. Я тоже была вынуждена ступить в пламя Шампати во второй раз, - она подняла свои побелевшие от огня руки и показала мне. - Но я не погибла. Меня влечет дальше все быстрее, ветер свистит в ушах. - Стой! - кричу я. Я так много должна спросить. Но сейчас я должна следовать заклинанию. Издалека слышу ее затухающий голос: - Может быть, тебе тоже будет позволено пройти и не погибнуть. Я вложу в это все силы, что у меня еще есть, и вступлюсь за тебя. Вытащу тебя обратно на остров. Тило будет Мамой для новых Принцесс. Я открываю глаза и сначала не в силах понять, где я и кто я. Вокруг меня - совершенная тишина, все растворилось - ни формы, ни цвета, и заклинание исчезло, рассеялось в воздухе. Единственное, что я помню, - голос Мудрейшей. В нем - обещание, хотя и с тенью сомнения. Вопросы жалят меня, как слепни. Мне, Тило - стать новой Мудрейшей: возможно ли это, хочу ли я, могла ли себе представить? Такая власть, такая огромная сила, и все это - мое. Затем тяжесть в моих руках возвращает меня к действительности. Узелок теперь какой-то другой, он сделался тяжелее. Плотнее и основательнее. А через ткань едва различимо пробивается свет. Каким-то образом перец подстроил свои формы под мою руку, так что узелок в ней словно влитой. Я ощущаю сквозь ткань гладкие округлые формы, изгиб черенков в форме запятой, за который так легко ухватиться. Мое дыхание учащается. На миг я чувствую искушение. Но нет. Только Харон раскроет его. К тому же мое стучащееся сердце уже сказало мне (о восторг, о сострадание и страх), что специи дали Харону как самое верное средство. Я сижу, потрясенная, прислушиваясь к своему сердцу, к тому, как настойчиво и неровно оно стучит, с какими-то остановками. Затем понимаю: это не только мое сердце - кто-то стучится в дверь. Я с трудом заставляю двигаться свои одеревеневшие ноги, чтобы встать и пойти открыть. С удивлением замечаю, что на улице уже вечер. Тило, вот и еще один день прошел. Снаружи ждет Гита, от волнения в уголках ее глаз скопились черные тени, словно следы от размазанной туши. - Я стучала и стучала, но никто не открывал. Потом увидела табличку и подумала, что, может быть, перепутала день. Я уже собиралась уходить. Я беру ее за руку. Где жжение, словно от раскаленного железа, где покалывание ядовитых игл? Ничего этого нет. Вот какой прогресс по сравнению с первым разом, жена Ахуджи, и как много времени прошло с нашей встречи, но сейчас все же пока не время о тебе думать. А хорошо это или плохо, что все так изменилось, - теперь уже сложно судить. - Молодец, что не ушла, - говорю я и тяну ее за собой во внутреннюю комнату. Но прежде чем успеваю объяснить ей свой план, слышу, как кто-то еще подходит к двери и нетерпеливо стучит. - Веди себя, как сочтешь правильным, - шепчу я, прикрывая дверь, - это все, что остается тебе, так же как мне. Но внутренне я уповаю на специи. На непредсказуемое человеческое сердце. - Ему действительно очень плохо, - говорит отец Гиты. Он опирается всем свои весом на прилавок, руки сжаты, как будто они у него тоже болят. Мужчина, лицо которого в иное время могло бы быть приятным, лучась добрыми и задорными морщинками. Человек, что просто хотел жить мирно и счастливо в своем доме с отцом, дочерью, - разве же это много... - Отец - ну вы его знаете. И тошнит его, и скрючило от судорог в три погибели. А все такой же упрямый, - он трясет головой. - Кричит: «Не отправляйте меня в больницу. Раму, душой твоей умершей матери молю тебя, не отправляй меня к чужеземным докторам, не знаю, какую дрянь они там мне подсунут, так что я вообще сойду с ума и умру. А вместо этого пойди к старой женщине в Магазин Специй, она знает в этом толк, она скажет, что делать». И зачем я его послушался, не понимаю. Сейчас он уже был бы в госпитале, - он смотрит на меня так, будто это все моя вина. Он и не подозревает, что в каком-то смысле это так. - Я помогу тебе, - говорю я, более уверенная на словах, чем внутри. Он держит себя натянуто, еще не готов поверить. - Никогда не думал, что когда-нибудь придется сказать подобное, но это просто не жизнь, а какая-то череда несчастий. Если бы вы только знали все, что свалилось на нас в этом месяце. Ох, Раму, я знаю. Он вздыхает: - Не представляете, как я устал от всего этого. - Понимаю вас, я и сама тоже иногда так себя чувствую, - говорю я, ведь я пришла, чтобы, помогая людям, самой проникнуться их страданиями. Он делает беспокойное движение. Хватит обмена любезностями. - Ладно, что же вы мне дадите? - Оно лежит в складской комнате, - начинаю я, - помогите мне вытащить его. - Ну, хорошо, давайте, - мысленно он трясет головой, думая: что за глупость. Лучше бы пошел в аптеку. - Извиняюсь, здесь нет электричества. Идите первым, вот вам фонарик, - продолжаю я, - посмотрите там в углу. - Как это выглядит? - Вы сразу узнаете, когда увидите. Точно вам говорю. Овальный круг света двигается вверх и вниз, вытягивается и сокращается, проходит по полу и стенам. Замирает. Я слышу резкий вдох, пронзительно-острый, как осколки битого льда - его и ее. Я закрываю дверь. У прилавка я крепко зажмуриваю глаза. Тило, сосредоточься. Мне остается надеяться, что в это время у себя дома, лежа в кровати, старик вместе со мной также направляет всю свою мысленную энергию на этих двоих. Шип кантак, помогающий извлечь предыдущие занозы, как это произойдет? В норе ненависти так уютно? Маску правоты так сложно отнять от лица? Трясущимися руками я зажигаю палочку редчайшего благовония кастури, на аромат которого сквозь лес безумно несется дикая лань, не зная, что это подстроенная человеком ловушка... Как сложно признать вину. Сказать: я был не прав. Иногда так же трудно, как сказать: я люблю. Отец и дочь находятся там так долго - что сейчас между вами: сможете ли вы перейти через боль, что глубокой расщелиной легла между вами, разъединив две ваши жизни, чтобы приблизиться на расстояние вздоха? Звук распахнувшейся двери как шлепок. Он выходит. Один. Я замираю на вдохе, пытаясь вглядеться, что за ним. Что он с ней сделал? Немного припухшие веки, глаза как узкие щелочки. Что с его губами? Голос высокий и резкий, как острие ножа: - Старуха, ты думала, такая дешевая шутка сработает? Что так вот просто можно снова восстановить семью, которую разрушило неблагодарное дитя? Запах благовония, слишком сладкий, внезапно становится удушающим. Я бросаюсь мимо него во внутреннюю комнату, но он ловит меня. В голове проносится мысль, легкая, как брошенная горстка семян. Меня он тоже убьет? Я почти желаю этого. Но он крепко обнимает меня, смеясь, а позади него из двери показывается лицо Гиты, тоже смеющееся, мокрое от слез. - Простите меня, бабушка, - извиняется он, - я не мог удержаться, чтобы не отомстить вам за этот фокус, подстроенный вами вместе с отцом. Но все равно большое спасибо. А она: нет слов, но влажная щека, прижавшаяся к моей, говорит мне значительно больше. Я не могу унять дрожь в руках и говорю, тоже сквозь смех. - Зачем так издеваться над старой женщиной? Еще немного - и это меня пришлось бы отправить в госпиталь. - Ну, отец - кто бы мог подумать, что он такой актер. - Его боль - настоящая, - возражаю я, наполняя бутылочку настойкой фенхеля. Добавляю туда пажитника и семян дикого укропа, хорошо взбалтываю. - Давайте ему это каждый час, пока судороги не прекратятся. У двери я говорю: - Знайте, он сделал это ради вас. - Я знаю, - отвечает отец Гиты, его руки обнимают дочь, потерянную и обретенную. Он прячет глаза. - Вспомните об этом, когда в следующий раз он разозлит вас своими словами, я думаю, это случится уже скоро. Отец и дочь улыбаются. - Мы будем помнить, - обещает Гита. В последний момент она немного отстает, чтобы прошептать: - О Хуане мы не говорили, я не хотела испортить момент, но на следующей неделе я заведу об этом разговор. Потом приду к тебе и расскажу, как все прошло. Сквозь дымку от воскурений я помахала ей на прощание из двери. Я не сказала ей, что меня здесь уже в то время не будет. В это утро, мое предпоследнее, мне надо переделать кучу дел. Передвинуть ящики, освободить полки, перетащить все мешки и жестяные коробки из внутренней комнаты. Написать таблички. И все-таки снова я не выдерживаю и подхожу к окну. Стою и просто смотрю. Грязное одинокое дерево, узкая полоса бесцветного неба. Испещренные надписями и рисунками стены домов; изрыгающие копоть автобусы; улочки, пахнущие табаком. Молодые люди с плеером, ждущие на углу, или медленно проезжающие мимо автомобили, из окон которых грохочет музыка. Почему все это наполнилось такой мучительной остротой? Почему меня гложет тоска при мысли, что все это так и останется, когда меня тут уже не будет? Зато, вместо всего этого, в моих руках будет столько силы, сколько я и представить себе не могла, у меня будет целый остров, на котором я стану повелевать целыми поколениями Принцесс. И специи, много специй, и все в моей власти, больше, чем когда-либо прежде. Что это за странная мысль выплывает из глубин подсознания? Теперь, когда она вышла на свет, я понимаю, что думала ее без слов уже долгое время. Тило, а что если ты откажешься? Отказаться. Отказаться. Это слово пульсирует эхом в моем мозгу, один открытый звук за другим. Круг в круге вероятностей. Я вспоминаю слова Мудрейшей: - Выбора нет. Отозванная Принцесса, не желающая идти по собственной воле, будет забрана насильно. Пламя Шампати открывает свою пасть и поглощает ее. Я гляжу из запыленного окна на женщину в красном камизе