Принцесса специй (Дивакаруни) - страница 45

, которая вылезает из своего старого «шеви». Она берет на руки маленького ребенка с сиденья машины, прикрикивает на дочерей постарше, чтобы они быстрее шевелились, так как у нее еще дел невпроворот. С ее плеча меня без смущения разглядывает ребенок, курчавая головка озарена утренним солнцем. Промасленные косы одной из девочек поблескивают, когда она проскакивает в дверь, одаряя меня редкозубой улыбкой. Мое сердце сжалось от любви к ним, даже к их матери, которая ворчит, не смущаясь моего присутствия, что у меня чечевица слишком дорогая и что в бакалейной лавке у Мангала она гораздо дешевле. Так странно, сколько разновидностей любви мы способны испытывать. Странно, как эти чувства зарождаются в нас вдруг, без всякой причины. Даже я, новичок в этом вопросе, уже столько знаю. Я пропускаю через себя, как ручейки света, имена всех тех людей, кого я люблю, хотя и по-разному. Равен и Мудрейшая, Харон и Гита, а также и ее дедушка. Квеси. Джагшит. Жена Ахуджи. О та, что скоро станет Лолитой, как я могу уйти, не увидев тебя еще раз? И Джагшит, пойманный золотой сетью Америки, как ты... Но ради их же блага я должна исчезнуть. - Слушайте, - обращаюсь я к женщине в красном камизе, - забирайте-ка вы весь этот даль бесплатно. Она бросает на меня подозрительный взгляд, уверенная, что это какой-то розыгрыш: - С чего это? - Просто так. - Просто так не бывает. - Ну тогда - забирайте по той причине, что солнце так ярко светит, что у ваших детишек такие славные лица и потому что я ухожу из бизнеса и магазин завтра закрывается. Некоторое время спустя, после того как она ушла со своими сумками, я снова выглядываю из окна. Кажется, что воздух вобрал в себя все впечатления и отразил отпечатком, какой бывает, когда долго смотришь на солнце и потом закрываешь глаза. Светящиеся и пульсирующие очертания людей, которые здесь когда-либо проходили. Воздух, сохранишь ли ты и мой образ, когда меня не станет? - Что все это значит? - удивляется Равен, заходя. Снаружи в витрине я вывесила таблички: РАСПРОДАЖА ГОДА - ЛУЧШИЕ ЦЕНЫ В ГОРОДЕ. - А, это просто индийская традиция - конец года. - Я и не подозревал, что индийский год кончается в это время. - Для некоторых из нас - кончается в это время, - парирую я, сглатывая слезы, подступающие к горлу. Под прилавок я быстро кладу, чтобы он не увидел, последнюю табличку, которую я только что закончила писать. Ее я вывешу завтра: МАГАЗИН ЗАКРЫВАЕТСЯ. СЕГОДНЯ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ. Будет ли другая Повелительница Специй стоять вот так же здесь, где стою сейчас я, и писать другую табличку: НОВЫЙ ВЛАДЕЛЕЦ. Кто она будет? И Равен - придет ли он и к ней тоже, и... Прекрати, глупая Тило. В том месте, куда ты уйдешь (но где это?), все это уже не будет иметь никакого значения. Равен терпеливо ждет, когда я обращу на него свое внимание. Я замечаю, что он пришел в джинсах. Простая хлопчатобумажная рубашка, белая, как солнце в самый полдень. Такой простотой он меня ослепляет. - Я пришел досказать свою историю. Если у тебя сейчас есть время. - Время подходящее, как никакое другое, - отвечаю я, и он начинает. - Смерть моего отца освободила меня от всего - всех связей и необходимостей. Я был как лодка, пустившаяся в плавание в открытом океане, который таит в себе клады, штормы и морских чудовищ, и что тебе выпадет - неизвестно. Знакомо ли тебе это чувство, Тило? Если так, то ты знаешь это одиночество, это ощущение опасности. Человек тогда может стать и убийцей, и святым. У меня не было никого близкого, потому что и отец, и мать - хотя и в разных смыслах - были потеряны для меня, так же, как и мой прадедушка, хотя иногда я едва удерживался от того, чтобы не думать о нем. И, в общем, все законы мира как бы перестали действовать для меня. Мнение других перестало что-либо значить. Я чувствовал себя в невесомости, я стал губкой, готовой впитать что угодно, стать кем угодно, - если решу, что это того стоит, - или раствориться в небытие. Я много времени проводил, валяясь на диване, уставившись в потолок и воображая себе возможности своей жизни. Мое нынешнее существование - доучиваться в школе, участвовать в драках, тусоваться с мальчишками, сидеть за обедом с мамой, глотая вместе с едой тишину, - все это наполняло меня неудовлетворенностью. Во всем этом не было будущего, не было глубины. Не было силы. Потому что, лежа в своей комнате, вне бурного течения событий снаружи, я постепенно понял, что в жизни есть только одно, что стоит иметь. Это сила. То, что хотел дать мне прадедушка перед смертью. То, чего лишила меня моя мать. И хотя нет возможности вернуться в тот момент времени, когда я мог получить ту силу, в мире есть и другие ее виды. Я должен найти ту разновидность, которая мне подходит. Я перебирал в мыслях совершенно несообразные между собой возможности: становился членом шайки мафиози, вступал в Организацию по борьбе за мир, шел в армию. Даже возвращался в тот дощатый домик, чтобы найти кого-нибудь, кто знал моего прадедушку и то, как он жил. Но в конце концов ничего из всего этого я не сделал. В конце концов я поступил в бизнес-школу. Тебе смешно? Так и знал, что ты будешь смеяться. Но на тот момент в моих раздумьях мне открылось еще кое-что: деньги - вот что правит миром, по крайней мере, тем миром, где я живу. Деньги были реальной силой. С их помощью я могу полностью пересоздать себя, и не так, как моя бедная мать силилась сделать, но основательно и со вкусом, раз и навсегда. По большей части я оказался прав. Дело было не в финансах как таковых: отец застраховал свою жизнь - но моя идея заключалась в том, чтобы любой ценой изменить все свои привычки, подтянуть оценки, прекратить шататься без дела с парнями, в общем, все в таком духе. Но это оказалось даже проще, чем я предполагал. Во мне открылась неожиданная жесткость, что-то, что помогало откидывать все ненужное и пробиваться через все, что стояло на пути. Может, изначально это качество я унаследовал от матери, но по ходу дела оно укреплялось, становилось еще более несокрушимым. Мои дни приобрели тихий, подводный характер, когда я начал потихоньку готовиться к своему будущему. Люди меня сторонились, а я и не настаивал ни на каком общении. Приятели, которые дразнили меня и подзуживали на драку, учителя, удивленным шепотом обсуждающие меня в учительской, даже мать, которая радовалась за меня, но не понимала. Все они были лишь помехой, отвлекающим фактором, рябью на внешней поверхности, имеющей мало отношения к моей действительной жизни. Точно так же я воспринимал однокурсников в колледже. А в колледже оказалось, что мне не стоит усилий понимать движение денег, их своеобразную логику. То, как они приходят, накапливаются, их спады и взлеты. Я наслаждался их секретным языком. У меня была известная сноровка в том, что касается денежных операций, и даже в те первые дни, когда я - еще студентом - начал играть на бирже, я точно знал, что купить и когда продать. - И как, дало ли тебе это силу, о которой ты мечтал? Мой Американец посмотрел на линии у себя на ладонях, затем мне в глаза. - Да, это дало мне силу. И чувство реальности. Я начал понимать, почему в сказках великаны всегда считают свои богатства. Это служит им доказательством, что они существуют. Деньги вызывают пьянящее ощущение, что все в этом мире для тебя - чтобы ты мог придирчиво выбирать, отбрасывать или забирать себе, как фрукты на полке в магазине. И тебя сначала удивляет, как много всего ты можешь купить, а люди не перестают тебе поражаться. Я бы солгал, если бы сказал, что мне это не доставляло приятных эмоций. - Он замолчал, потом продолжил: - С самого начала я решил, что деньги должны приносить удовольствие. Я собрал вокруг себя все вещи, которые, по моему мнению, должны были меня радовать. Тебе это может показаться инфантилизмом, ведь ты пришла из менее материалистической культуры. Я пропустила это замечание мимо ушей. Когда-нибудь в другой раз, Равен, думаю, мы с тобой это обсудим. (Но Тило, Принцесса еще только на считанные часы, когда это будет?) - Теперь-то мне ясно, что все это было воплощением представлений мальчика из бедной семьи о том, какой должна быть жизнь богатого человека, почерпнутых из глянцевых журналов и телешоу. Яхты, особняки, «порше», нижнее белье от Гуччи, отдых на Ривьере или в Лас-Вегасе. И тому подобные стереотипы. Люди, у которых богатство переходит от поколения к поколению, кто привык к этому, скорее всего, тратят свои деньги как-нибудь по-другому. Но мне не было до этого дела, да и все те новые друзья (если их можно назвать таковыми), что окружали меня, кажется, не возражали. - А что же мама? Пронизывающая тишина осколком стекла между нами. Затем, наконец: - Когда я сделал свой первый миллион, я послал своей матери чек на сотню тысяч долларов. Это был первый раз, когда я с ней связался с тех пор, как уехал из дома. Сама-то она писала мне, не часто, но регулярно, и в письмах рассказывала о том, что поделывает. Ничего особенного: была на церковном базаре, рассаживала петунии по весне, затеяла в доме ремонт и тому подобное. Спустя какое-то время письма продолжали приходить, а я оставлял их нераспечатанными. Некоторые просто терялись. И я никогда на них не отвечал. «Зачем? - говорили себе, - нас больше ничего не связывает». Хотя вообще-то, я думаю, был не совсем честен с самим собой. Где-то глубоко в подсознании у меня сидело желание продемонстрировать ей, что я воплотил то, чего хотелось и ей в свое время, но гораздо удачнее. Она не могла даже и мечтать о том, чтобы стать частью сильных мира сего. Поэтому я и послал ей чек, а также свое фото, где находился в окружении кучи друзей, включая и мою тогдашнюю девушку, - на фоне домика у моря, который я недавно приобрел в Малибу. Это должно было стать самым большим и окончательным наказанием. На его лице появилась суровая улыбка: - Но письмо вернулось с красной печатью, обозначающей, что адресат выбыл. Я попытался припомнить, когда получал последнее письмо от нее, и не смог. Спустя пару лет, после каких-то еще событий в моей жизни, я случайно оказался в родных краях, хотя никогда и не думал, что меня сюда снова занесет. В нашем доме жила семья чикано. Сказали, что они здесь уже довольно давно. И не знают, куда переехала та женщина, что продала им дом. Так я никогда больше не напал на ее след, хотя и пытался. Я поспрашивал соседей, порасспросил женщин из ее церкви, даже одно время нанял частного детектива. Я подумывал и о том, чтобы найти ее родственников - не то чтобы я знал, где было то место, но я мог бы разыскать. Но я не мог себя заставить. Знаешь, наверное, это как детские фобии, что управляют твоей взрослой жизнью. И я просто-напросто убедил себя, что они вряд ли могут знать больше, чем я. ...О, Равен. Может ли быть так, что ты продолжаешь искать во всех женщинах свою потерянную мать? Вечно прекрасную, вечно молодую. - Мне так много надо было ей сказать, - сокрушается Равен. - Что мне совестно за свою холодность, что наконец-то я начал понимать, хотя бы в какой-то мере, почему она оставила дом своих предков и забыла, кем она была, - он вздохнул. - Хотел сказать: давай попробуем все это забыть, начать все заново. А больше всего хотелось рассказать о моей мечте. Возможно, ей было известно, что она означает. В конце концов, дедушка чему-то ее учил, а такие вещи не забываются. - Какой мечте? - спросила я. Во рту у меня пересохло. Тило, говорит мое сильно колотящееся сердце, вот оно. Но Равен продолжает, как будто не слышит: - Что-то изменилось, когда вернулось не доставленное ей письмо. Без матери, которой можно было этим похвастаться, моя золотая жизнь как будто потеряла свой блеск. Иногда по утрам, лежа в постели рядом со своей спящей подругой, я чувствовал приступ скуки, как мы чувствуем первые признаки старения в наших мускулах. Это меня напутало. Чтобы избавиться от этих приступов, я начал участвовать в разных рискованных затеях. Сначала на бирже - но там я никогда не проигрывал. Все, к чему бы я ни прикасался, начинало набирать обороты, и в этом не было уже для меня ничего волнующего. Тогда я переключился на физический риск: переправлялся на плотах по бурным рекам, делал затяжные прыжки с парашютом. Я даже отправился в путешествие по Амазонке. Но ничего не приносило желаемого удовлетворения. В какое-то мгновение адреналин подскакивал, но сразу за этим следовали только раздражение и усталость, и вместе с этим вопрос: какого черта я здесь делаю? Но однажды один друг принес мне грибы. До этого я никогда не употреблял наркотиков. Впрочем, не хочу строить из себя невинность: я не возражал против легких на вечеринках. Но я смотрел свысока на людей, которые не могли без них жить. Я считал их слабаками. Отвратно было наблюдать за их состоянием после очередного кайфа, за тем, как они себя вели, когда у них начиналась ломка. Видеть, как они влачат свое существование от дозы до дозы. И, что бы они там ни утверждали, я не знавал ни одного такого, кто не был бы рабом своего снадобья. Поскольку я не страдал никакой зависимостью (или, по крайней мере, был в этом твердо убежден) от всего того, что попробовал всего лишь считанные разы, я совершенно не собирался навечно подсесть на какую-нибудь гадость ради нескольких минут сомнительного удовольствия. «Но эти грибы, - убеждал меня друг, - дело другое». Действуют они очень мощно - не сравнить ни с какими общеизвестными средствами. Их не купишь через посредника, ни за любовь, ни за деньги. А ему перепало, потому что посчастливилось иметь друга, индейца из Гватемалы, где они это используют во время специальных церемоний, чтобы войти в транс. «Ты не поверишь, что это только видения, - продолжал друг, - тебе покажется, что ты умер и улетел на небеса, только еще лучше. Никакие экстази или ЛСД не дадут и тысячной доли того, что этот. И он безопасный. Не опаснее, чем молоко матери». Я был заинтригован. Не то чтобы я особо доверял этому другу, но его слова о видениях и индейцах били прямо по моему слабому месту, - которого, как я хотел верить, больше не существовало. Я пронес тайный интерес ко всему, связанному с индейцами, через все годы учебы в колледже. Если где-то на территории колледжа проходило мероприятие с их участием, я шел, занимал место в последнем ряду и смотрел. Серьезные юноши и девушки, одетые опрятно и строго, обращались к нам с речью о защите прав американских индейцев или описывали деятельность Молодежной организации потомков коренных племен. Я сочувствовал их борьбе и восхищался их энергией, но, как ни пытался, не мог представить себя одним из них, тогда как у прадедушки чувствовал это всеми потрохами. И при всем знании традиций и истории, которым они обладали, их жизнь казалась такой же тусклой и лишенной тайны, как и моя. А тут, когда приятель предложил мне эти грибы, во мне что-то екнуло. Конечно, я никак этого не показал. К тому времени я мастерски научился скрывать свои чувства. Я понял, что это одна из составляющих обладания силой. Я кинул пакет с грибами в ящик стола, равнодушно поблагодарил, всучил еще денег сверх цены, несмотря на его бурные протесты, и подождал, пока он уйдет. Но как только дверь за ним закрылась, я тут же снова вытащил их. Они лежали, черные и сморщенные, в моей руке, похожие на кусочки старой резины. Я ощутил странное волнение при взгляде на них: появилось чувство, как будто теперь я снова наконец стою перед дверью из одного мира в другой, как тогда, когда умер мой прадед. ...Его дыхание участилось при этом воспоминании. Мое - тоже, от страха перед тем, что могло произойти дальше. Я знала о таких веществах. Мудрейшая рассказывала нам о них тысячу раз. Дочери мои, они покажут вам запрещенное, и это видение разрушит ваш разум. - Мой друг еще сказал, что вечер для них наиболее подходящее время, но я не мог ждать. Я положил один в рот и прожевал. Ничего более гадкого я не пробовал в своей жизни. Приятель, впрочем, предупредил, что будет не очень вкусно, - но такого я не ожидал: горький - не то слово, чтобы описать эту мерзость. Мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не выплюнуть его. Затем подождал. «Максимум 15 минут, - обещал мой приятель, - и тебя вштырит», - но ничего не случилось. Через полчаса я прожевал еще один гриб - на этот раз его вкус показался менее отвратительным. Со второй попытки все кажется легче. Еще через полчаса я съел еще два. Ничего. Я был взбешен, что меня надули как мальчишку. Я пошел в ванную прополоскать рот. Потом собирался позвонить этому другу - теперь уже экс-другу - и убедительно с ним побеседовать. Если он выкажет хоть малейшее нежелание вернуть деньги, я был готов вызвать одного милого джентльмена, чьими услугами пользовался для подобных досадных случаев. Ты шокирована? Я же говорил, что расскажу все как есть. Такова темная сторона жизни сильных мира сего, которой я жил. Ты, должно быть, слишком плохо подумаешь обо мне, но и в этом есть своя привлекательность. Я отрицательно помотала головой. Я, Тило, знаю более чем достаточно о привлекательности тьмы. - Я умылся и кинул взгляд на себя в зеркало. И там - нет, не подумай, ничего такого кошмарного, как ты могла бы ожидать, - голова монстра или змеи, вылезающие изо рта. И все-таки это было ужасно. - Что это было? - Просто я. Но когда я заглянул себе в глаза, то увидел, что они были мертвы. На меня из отражения смотрели мертвые глаза. Тогда на меня снизошло откровение, что вся моя жизнь была прожита совершенно напрасно. - Почему напрасно, Равен? - Потому что с тех пор, как я себя помнил во взрослой жизни, я никого не сделал по-настоящему счастливым и сам не был по-настоящему счастлив. ...Американец, мне очень понятно, что ты имеешь в виду. В озаряющем свете твоих слов я должна переосмыслить и свою собственную жизнь. Я, гордая тем, что выполнила желания стольких людей, могу ли сказать, что сделала их счастливыми? А сама была ли я счастлива? Равен продолжал: - Мои глаза показали мне мое сердце, и оно тоже было мертво. Какой смысл тогда продолжать жить в этом теле, которое есть не более чем мешок с экскрементами? Я стал искать что-нибудь, с помощью чего можно с ним покончить. Ничего не нашлось в ванной, поэтому я отправился в кухню за ножом. По пути живот у меня внезапно свело судорогой. Меня согнуло вдвое от боли и вырвало. Меня рвало, пока ничего не осталось, пока все внутренности, по ощущениям, почти не вывернулись наизнанку. Между приступами тошноты у меня, я помню, мелькали мысли вроде: «Ну и отлично. Не придется убивать себя. Я и так сейчас умру». В какой-то миг я успел подумать: интересно, знал ли мой «друг», что будет такой эффект, и не сделал ли все это преднамеренно? А затем я вырубился. Очнулся я в госпитале. Моя уборщица нашла меня на следующее утро и вызвала «скорую». Они прочистили мне желудок, хотя на данном этапе это уже вряд ли могло спасти положение. Какая-то часть яда вышла с рвотой, но какая-то часть уже распространилась через кровь по всему организму. Удивительно, как я остался жив, заметили они. Оставалось только усмехнуться на такую иронию судьбы. Они держали меня под пристальным наблюдением. Меня поочередно кидало то в жар, то в дикий озноб. Мои ладони были липкими от пота, а в горле сухость, как от песка. Это было самое худшее. Я не мог ничего пить, потому что врачи боялись, что это снова вызовет рвоту. Они вкалывали мне инвертирующие препараты, но от жажды это не спасало. Я не прекращал думать о воде: мне мерещилась вода в высоких прохладных стаканах, вода в кувшинах и ведрах, цистерны, наполненные водой, из которых можно было бы зачерпывать руками и пить, и пить. В одну из таких мучительных ночей мне приснился сон. Я стоял на горе из пепла посреди озера огня, и меня касался иссушающий ветер. Песчинки золы забились мне в глотку и в нос и душили меня. Повсюду стоял запах паленой плоти. Жажда была сильнее, чем когда-либо прежде. Я буквально сгорал от нее: когда же посмотрел на свое тело, то увидел, что оно покрыто лопающимися волдырями, как, должно быть, кожа моего отца под бинтами. Боль стала смертельно невыносимой. «Спасите», - закричал я запекшимися губами. - Кто-нибудь, помогите». Но кому я был нужен: отрезавший себя от всего мира, от всех людей и упивавшийся этим в своем сердце? Я понял, что для меня осталось только одно избавление. Смерть. И тогда я прыгнул с горы в пылающее озеро и, даже падая, продолжал размышлять: а что, если я не умру, что, если так и буду гореть живьем? И тогда появился ворон. Не знаю, откуда он возник, но он внезапно прянул вниз, чтобы подхватить меня на свои крылья. Он был еще прекраснее, чем когда-либо в моих снах, его перья отливали иссиня-черной глубиной с каждым взмахом крыла. Когда он взмыл вверх, порыв воздуха стер с лица зловоние горелого мяса. О, это было ни с чем не сравнимое облегчение. Уши наполнились звуками песни, пронзительными, но не неприятными, голос птицы был исполнен необычайной силы. Я понял, что она дает мне свое имя. Я закрыл глаза, испил его - и жажда уменьшилась. Когда я открыл глаза снова - ворона уже не было, и я находился в месте, о котором тебе рассказывал: эвкалипты и сосны, калифорнийские перепела и олени. Скалы и ущелья, полные сладчайшей водой, и я пил ее и не испытывал больше жажды. Место дикое и влажное, в котором должно трудиться, чтобы стать снова сильным и чистым. Место, не испорченное людьми. И затем я проснулся. Я не совсем понимаю, что значил мой сон. Может, моя мама могла бы что-нибудь прояснить. Может быть, ты бы смогла? Но я не могу. - Это место существует, - сказал Равен, - я в этом уверен. Это место, где я буду счастлив. Думаю, это как раз то, что хотела донести до меня птица. Что пора прекратить попусту растрачивать свою жизнь на всякую ерунду и найти его. Пойти старыми тропами, путями первобытной земли. К раю на земле. Только не представляю, где его искать. Несколько раз я забирался в дикие места, сначала с проводниками, позже один. Видел немало прекрасных одиноких местечек, но не одно не затронуло мою душу так сильно, как то место моей мечты. Постепенно я терял надежду и почти начал убеждаться, что это была галлюцинация больного. Я оказался обречен на жизнь - если это можно так назвать - в мире начисто лишенном всякого волшебства. Теперь он потянулся через прилавок, чтобы взять мою руку. По изменившемуся ритму его дыхания, напряженному и пугающе отчетливому, я улавливаю, что близится самая суть истории, в которой все объяснится. - Но последнее время мне снова снится это место. И с каждым разом все яснее. И ворон. Он кружит там, в небе. Я просыпаюсь каждый раз с теплым чувством, как будто солнечный свет лучится, разрастаясь в моей груди. Как будто наконец у меня появилась возможность найти его, жить в этом, поняв, кто я есть. И знаешь, когда начались эти сны? - Нет, - мой голос - сдавленный шепот. Но я знаю, каким хочу, чтобы был ответ. - Да, - сказал Равен, как будто прочел мои мысли. - Когда мне кто-то сказал: «Есть одна женщина в Окленде, сходи к ней. Она не то чем кажется. Она колдунья». После истории с грибами я уже не мог позволить себе быть таким легковерным. Но все-таки решил забавы ради сходить, в пятницу вечером. И встретил тебя. В последних нескольких снах ты была там со мной - ты и я - в том идеальном месте. Только ты выглядела по-другому: такой, какая ты и есть на самом деле, я знаю, - он обжигающе провел ногтем по моей руке. Я позволяю его словам накрыть меня своей мерцающей пеленой. «А что? - упрямо спросила я себя, - почему это должно быть невозможно?» - Я хочу еще раз попробовать поискать, на этот раз не один, а с тем, кто способен видеть яснее, чем я, - в его глазах глубочайшая мольба, но также и вызов: - Тило, поедешь со мной? Поможешь мне найти мой рай? Я все еще обдумываю свой ответ: то, что я хотела бы ответить, и то, что должна, - когда на двери звякает колокольчик. Я поднимаю взгляд - и там они: бугенвильские девушки, трое, такие же красивые, такие же молодые, как обычно, все искрящиеся смехом, с трепещущими ресницами. В мини-юбках их ноги еще длиннее, они гладкие, коричневые, цвета масла какао. Темные пухлые губки. Они отбрасывают назад свои завитые локоны, поглядывают кругом и хихикают, как будто не могут поверить, что они и вправду сюда пришли и что им что-то здесь может быть нужно. Они выглядят так, как будто не готовили никогда в жизни, а тем более индийские блюда. Одна из них отделяется от подруг и выступает вперед. На ней тонкая шелковая блузка, сквозь которую смутно проглядывает кружевной бюстгальтер. Бежевые тени для глаз с блеском. Аромат роз. Маленькие золотые сережки с бриллиантовым вкраплением посредине, точно такой же кулон на цепочке, который вздымается и опадает в ямочке на горле. Что ж, очаровательно, даже я должна признать это. Судя по тому, как смотрит Равен, он склонен согласиться со мной. - Простите, вы говорите по-английски? В нашем офисе праздничный обед, и мы решили привнести в меню что-то этническое. То есть что-нибудь из нашей культуры - и самим приготовить. Но мы не очень хорошо в этом разбираемся, - на лице наивная улыбка. - Может, вы могли бы помочь нам? Это слово «помочь». Я не могу противостоять ему. Я подавляю свое раздражение, чтобы как следует подумать. Вот задачка - придумать для обеда в офисе что-то достаточно простое, чтобы даже они не смогли это испортить своим вмешательством. - Как насчет овощного пулао? - наконец предлагаю я. Я подробно описываю, как оно готовится: нужное количество воды довести до кипения, Басмати замачивать четко определенное количество времени, добавить шафран, горох, жареные кешью и жареный лук для гарнира. Я перечисляю специи: гвоздика, кардамон, корица, щепотка сахара. Топленое масло. Можно также и несколько горошин черного перца. Она выглядит немного озадаченно, но не теряет решимости и быстро записывает за мной в свой маленький блокнотик в золотой обложечке таким же золотым карандашиком. Ее подруги сдавленно хихикают, заглядывая ей через плечо. Я указываю, где взять ингредиенты. Наблюдаю, как они направляются в дальний конец магазина своей раскачивающейся и плавной походкой. Равен тоже провожает их взглядом. Оценивающим взглядом, думаю я. В груди покалывание острых булавок. - Так забавно, - замечает он, - как женщины способны сохранять равновесие на каблучках не тоньше острия карандаша. - Не все женщины, - обиженно отвечаю я. Он, улыбнувшись, сжимает мою руку: - Эй, зато ты можешь делать такие вещи, которые этим девицам никогда и не снились. Булавочные уколы стихают. - Ты благородная, им такими никогда не стать, - добавляет он. Благородная. Любопытное слово он употребил. - Что ты хочешь этим сказать? - уточняю я. - Ну, понимаешь, настоящая. Настоящая индианка. Мне понятно, что он хотел сделать мне комплимент. Тем не менее эти слова вызывают во мне смутное раздражение. Равен, несмотря на их фыркающее хихиканье, на их помаду и коротенькие юбочки, эти бугенвильские девушки в своем роде такие же индианки, как и я. И кто может сказать, кто еще из нас более настоящий... Я начинаю было объяснять это ему, но доносится голос одной из них: - Не поможете? Мы никак не найдем кардамон. - Это потому, что мы не знаем, как он выглядит, - добавляет другая. Они разражаются смехом, видимо, находя очень забавным, что кто-то ожидает от них, что такое темное знание может быть им доступно. Я уже направляюсь туда, но... - Предоставь это мне, - говорит Равен и исчезает за полками - мне кажется, что слишком надолго. Смешки летают по магазину стаями ласточек. Я надавливаю большим пальцем на край прилавка, едва удерживаясь, чтобы самой не отправиться туда вслед за ними. Наконец они возвращаются: в руках у Равена пакеты и коробки, консервные банки. Того, что они накупили, будет достаточно, чтобы накормить весь офис десятью обедами. - Вы так нам помогли, - лепечет одна. Она глядит снизу вверх на Равена, хлопая ресницами, - хрустящие папады и сок манго замечательно пойдут с пулао. - Да, и такая замечательная идея - взять побольше всего и потренироваться сначала дома перед праздником, - проворковала другая, одаряя его ослепительной улыбкой. Третья девушка, та, что в шелковой блузке, положила руку ему на запястье. Ее яркие птичьи глазки вбирают в себя его высокие скулы, его подтянутую талию, выделяющиеся плотные мускулы на его руках и бедрах. - Знаешь что, - сказала она, - приходи, будешь нашим дегустатором. Скажешь, правильно ли мы все сделали. - Нет-нет, - но все же он усмехается, польщенный вниманием. По его манере видно, как много прекрасных женщин вот так приглашали его к себе, и неизвестно сколько таких приглашений он принял. Не подозревая о том, что мои глаза застилает жарка; пелена, он кивает на меня: - Вот кто эксперт. Это ее вам надо приглашать. Та, что в кружевном бюстгальтере, отмела его предложение взмахом ресниц. - Вот моя карточка, - улыбнулась она, накорябала что-то на ней и вложила ему в руку. Вижу, как она провела своими пальцами по его ладони, томно, многообещающе. - Позвони мне, если передумаешь. Комок жара взрывается. Когда дым рассеивается, я ясно вижу, что сделаю. Он помогает им донести до двери покупки. Заботливо закрывает дверь машины, дружески машет напоследок. Равен, ты не отличаешься от других мужчин, тебя притягивают красивые ножки, изгиб бедер, влажное посверкивание бриллиантиков на шелковой коже груди. Он снова перегнулся через прилавок, как ни в чем не бывало, и снова взял мою руку: - Тило, милая, так каков твой ответ? Я вырываю свои руки. Занимаю их какой-то работой: складываю, раскладываю, протираю, чищу. - Тило, ответь. - Приходи завтра вечером, - отвечаю я, - после закрытия магазина. Тогда я дам тебе ответ. Я смотрю ему вслед, пока он идет к двери. Мягкая пружинистость шага, теплое мерцание волос, под одеждой золотистая гладкость тела. Мое сердце сжимает тоска. О Мой Американец, если тебе нужна красота и молодость, то, что радует глаз, то, к чему можно прикоснуться, - я исполню твое желание. Я призову силу специй, чтобы воплотить твои самые потаенные фантазии о моей стране. И затем я исчезну. Когда я смотрю вниз на свои крючковатые руки, то обнаруживаю в них разорванную в клочки карточку, которую девушка дала Равену. И которую он предпочел (но почему?) здесь оставить.