Михаил давно забыл ощущение сытости.
Костя правильно понял его молчание.
— Талоны в столовую не получал? Айда в АХЧ, там оталонят.
Административно-хозяйственная часть помещалась на первом этаже. Михаилу дали талоны на неделю вперед.
Столовая — продолговатое полуподвальное помещение с низкими сводчатыми потолками — бывший духан, — находилась неподалеку, в доме через улицу. На первое подали жидкий пшенный суп и осьмушку ржаного хлеба. В супе, кроме пшенных хлопьев, плавало бледное перышко лука и две-три звездочки жира неизвестного происхождения. Радужными переливами они напоминали мазут. На второе была пшенная каша такой густоты, что хоть ножом режь. И первое и второе явно готовилось в одном котле.
Михаил обедал, в одиночестве. Костю, едва он появился в столовой, позвали к столу, занятому компанией сотрудников. Оттуда доносился веселый смех. Михаилу сделалось грустно. Более всего ему хотелось поскорее стать своим в этой среде.
Чем ближе подходил Михаил к дому, тем неотвратимее вставал перед ним вопрос: как объяснить родителям предстоящие ежевечерние отлучки? Дело, однако, решилось просто и не потребовало изощренного вранья.
— Где тебя нелегкая носила до сей поры? — поинтересовалась мать.
Отец молчал. После ссоры он чувствовал себя не то чтобы виноватым, а растерянным — не знал, как обращаться с сыном.
Михаил сказал, что был в Доме красной молодежи, что там же его накормили обедом, поскольку он теперь боец ЧОНа и что сегодня, так же как завтра и в последующие дни, им, чоновцам, предстоит дежурить по вечерам.
— Само собой, — неожиданно согласился отец, — харчи надо отрабатывать.
Такая сознательность примирила Михаила с отцом. Желая ему угодить, он раскрыл учебник географии и сделал вид, будто занимается. Егор Васильевич ходил по квартире довольный, — видать, парень за ум взялся.
Между тем Михаил думал вовсе не о географии. Он изыскивал возможность увидеться с Зиной. До сих пор их встречи были случайны. Он ни разу не отважился постучаться в дверь к Лаврухиным или вызвать девушку каким-нибудь иным способом.
Около восьми, ничего не придумав, отправился на Воронцовскую. На дворе сгущались сумерки. Чистильщик Варташа укладывал в деревянный сундучок свой нехитрый инвентарь. За горою, над Баиловым, будто подернутый сиреневым пеплом, догорал закат. В густеющей синеве неба угадывались первые бледноватые звезды.
Теплые притушенные вечерние краски показались Михаилу необыкновенно красивыми. Им овладела непонятная, терпкая грусть. Перед нею все остальное отступило на второй план. Даже привычное ощущение голода пропало. Такого с ним еще не было. Но ведь до вчерашнего утра ни одна девушка и не целовала его. Надвигалось что-то огромное, неизведанное, пугающее и вместе с тем желанное. Жизнь вступала в новую колею, оставив позади детство и отрочество.