Ротмистр умолк, сорвав на самой верхней ноте голос, откашлялся в кулак и сказал тихо, проникновенно:
— И вы, мужики, услышите нашу поступь…. И до вашей деревни долетит гром победы…
Слушали его с усиленным вниманием: кто с интересом, кто недоверчиво, кто угрюмо. И это не ускользнуло от острого взгляда ротмистра Сапрыкина.
— Так ить, кому что, а шелудивому баня, господин офицер, — раздался голос из толпы. — Вы насчёт земли скажите: чья она теперь…
— А вам что, красные землю посулили?
— Так ить, не только посулили, а и раздали…
— Ты что, сволочь, тоже красный? — глаз ротмистра зловеще задёргался.
Он шагнул вперёд и остановился перед худо одетым, но ладным из себя мужиком с копной огненно-рыжих волос и пронзительными, дикого вида глазами.
— Чей?
— Баландин… Василий… Петров сын…
— Ты что это, Василий Баландин, агитацию здесь разводишь? Думаешь, я тебя долго убеждать буду? По законам военного времени суну в петлю, как врага Отечества — и вся политика. Уяснил?
Баландин не шевельнулся. Вначале он слушал, медленно краснея, неотступно глядя в синие ротмистровы глаза, блестевшие тусклым стальным блеском, а потом отвёл взгляд, и как-то сразу сероватая бледность покрыла его щёки и подбородок, и даже на шелушащихся от загара скулах проступила мертвенная, нехорошая синева. Превозмогая сосущий сердце страх, он с хрипотцой в голосе сказал:
— А мне без землицы хуть так петля, хуть этак… Вы ведь, господин хороший, без шашки тоже не ахти какой воин…
— Ну, хватит! — сам себе сказал ротмистр и, оглянувшись, приказал, — Кутейников, быстро в дом за лавкой, а этого… взять!
Вслед за подхорунжим в саду показался отец Александр. Он был взволнован и, говоря, жестикулировал:
— Господин ротмистр, остановитесь, прошу вас! Ради Бога, не берите греха на душу. Какая агитация? У нас в деревне один он такой, с порчиной в голове. Какой он красный, господин ротмистр, скорее Краснёнок, потому что дурак.
Когда два дюжих кавалериста гнули Баландина к лавке, он успел схватить одним безмерно жадным взглядом краешек осенённого солнцем неба, а теперь совсем близко от его щеки колыхались синие стебельки полыни, а дальше, за причудливо сплетенной травой вырисовывались солдатские сапоги. Он не оправдывался, не рыдал, не просил милости, он лежал, прильнув пепельно-серой щекой к лавке, и отрешённо думал: "Скорей бы убили, что ли…". Но когда первый удар рванул кожу возле лопатки, он сказал угрожающе и хрипло:
— Но-но, вы полегче… плётками машите.
— Что, неужто так больно? — с издевкой спросил подхорунжий. — Терпеть-то нельзя?