И Раманна впился зубами в воображаемую еду.
Зияуддин, скрипя зубами, уже заталкивал в лавку – задом – ящик со льдом.
– Но… он был таким честным парнишкой… – напомнил пьяница.
– Может, он и всегда крал, да только никто об этом не знал. В наши дни никому нельзя верить.
В ящике погромыхивали бутылки. Зияуддин вдруг замер на месте.
– Я патан![1] – И он ударил себя в грудь. – Мы родом из земли далеко на севере, где горы покрыты снегом! Я не индус! Я фокус-покус не делаю!
И он ушел в глубь лавки.
– Что это на него нашло? – спросил пьяница.
Лавочник объяснил, что Зияуддин то и дело несет теперь разную чушь про патан-ватан; наверное, набрался ее на севере штата у какого-нибудь муллы.
Тхимма так и покатился со смеху. А потом, подбоченившись, крикнул в глубь магазина:
– Зияуддин, патаны все белокожие, точно Имран Хан[2], а ты черный, как африканец!
На следующее утро в лавке «Чай и самса» разразилась буря. Зияуддина поймали на месте преступления. Раманна Шетти вытащил его за ворот рубашки к завсегдатаям и потребовал:
– Скажи правду, сын лысой женщины. Ты крал? Скажи правду сейчас же, и, может быть, я дам тебе возможность исправиться.
– Я и говорю правду, – ответил Зияуддин, прикоснувшись согнутым пальцем к своим розовым, обесцвеченным витилиго губам. – Я ни одной самсы ни разу и пальцем не тронул.
Раманна сгреб его за плечи, швырнул на землю, пнул ногой и выбросил из чайной, другие же мальчики, сбившись в плотную стайку, равнодушно взирали на это, точно овцы, наблюдающие за стрижкой одной из них. Раманна со стоном воздел окровавленный палец:
– Он укусил меня, скотина!
– Я патан! – крикнул поднявшийся на колени Зияуддин. – Мы пришли к вам и построили Тадж-Махал и Красный Форт в Дели. Ты не смеешь так обращаться со мной, сын лысой женщины, ты…
Раманна повернулся к завсегдатаям, кружком обступившим его с Зияуддином и пытавшимся сообразить, кто из них прав, кто не прав:
– Здесь никто не берет муслимов, а он лезет в драку с единственным, кто дал ему работу.
Через несколько дней Зияуддин уже проезжал мимо чайной на велосипеде с прицепленной к нему тележкой, в которой позвякивали, стукаясь один о другой, большие бидоны с молоком.
– Посмотри на меня, – насмешливо крикнул он своему бывшему хозяину. – Молочники мне доверяют!
Но и этой работы хватило ему не надолго: Зияуддина опять обвинили в покраже. И он прилюдно поклялся, что никогда больше у индуса работать не станет.
В то время по другую сторону вокзала железной дороги – там, где селились иммигранты-мусульмане, – открывались новые мусульманские рестораны, и Зияуддин нашел работу в одном из них. Он поджаривал на решетке, стоявшей у дверей ресторана, омлеты и тосты и кричал на урду и малайяламе: