Он ткнулся лбом в ее плечо, захрипел; его сотрясали конвульсии, как перед смертью. И готов он был умереть сейчас, в том состоянии боли и восторга, которое его охватило!
Все, что мучило его последние полгода, что превращало его жизнь в ад, не давало смотреть на мир днем и спать ночью, – все вырвалось из него, изверглось и растворилось в теле этой женщины! Он был чист и счастлив, как в раннем детстве, и не понимал только одного: каким образом такая простая, нисколько не связанная с детством вещь, как секс, могла вернуть его в то забытое состояние?
Он наконец замолчал, затих. Он прислушивался к своей свободе от горя. Он не знал, надолго ли дана ему эта свобода. Может, исчезнет уже завтрашним утром. Но есть она все-таки, есть, не навсегда она у него отнята! И, значит, он будет еще жить, это еще возможно для него, значит…
И тут ему страшно захотелось спать.
«Ну точно, совсем в детство вернулся, – подумал он лениво. Эта лень тоже была счастьем. – Осталось только, чтобы книжка выпала из рук на одеяло… Густав Эмар…»
Глаза его закрывались сами собою. Он с трудом заставил себя приподнять голову, до сих пор лежащую у Марии на плече. Ага, вот что, оказывается: он засыпает у нее на плече.
– Я сплю, – не открывая глаз, чуть слышно сказала Мария. – Не сердись. Мы можем пойти в кровать?
– Можем.
Он встал, взял ее на руки. Она в самом деле уснула, даже губы приоткрылись. Он вышел в коридор. Ему показалось, что он очень долго идет через лабиринт ее странной квартиры. Он шел как во сне. Мария спала у него на руках. От этого могло разорваться сердце.
В спальне Феликс одной рукой стянул покрывало с кровати. Положил Марию на кровать. Сам лег рядом.
«Не останусь до утра, – подумал он. – Только на минуту… немного посплю… рядом с ней…»
Сознание его выключилось мгновенно, как свет выключается от одного движения рубильника. Он уснул.
Феликс проснулся ночью.
В комнате было темно. Между шторами пробивался уличный свет, но луч его был слишком тонок. Феликс не мог понять, где находится. Когда он две недели жил в квартире Марии, то, конечно, не ночевал в ее спальне, поэтому теперь не узнавал ее.
Он попытался понять, что это за постель, что за комната, что за дом, но прежде чем он успел все это понять, смертная тоска снова тронула его сердце безжалостной рукой.
Она теперь просыпалась раньше других чувств, эта смертная тоска. Она просыпалась даже прежде, чем он успевал открывать глаза по утрам, и никуда уже было от нее не деться – весь день она только усиливалась, а к вечеру становилась такой невыносимой, что хотелось выть и биться головой о стенку, и он даже выл и бился однажды, когда в комнатах у Хосе шла шумная гулянка и он был уверен, что никто его не услышит.