Ничего монументального в нем, впрочем, не наблюдалось. Если бы Нинка была Жорж Санд какая-нибудь и стала бы его описывать в романе, то ничего не вышло бы, наверное. Рост средний. Седина в коротко остриженных волосах. Глаза серые, пристальные. Когда Нинка увидела его впервые, то даже понять не могла, чем он мог привлечь мамино внимание.
Теперь ей это было понятно. Почему, она, правда, не объяснила бы и теперь. Но что-то в нем притягивало и мысль, и взгляд. Как ни странно, это было то же самое, что она чувствовала и в Феликсе. Нинка удивилась этой своей догадке, но не успела ее осмыслить.
– В Люксембургском саду я хотел побыть без видимой цели, – ответил на ее вопрос Герман. – Просто когда я в Париже жил, то ходил сюда и думал. Хорошие тени здесь бродили, для меня это кое-что значило.
– А я не знала, что вы в Париже жили, – удивилась Нинка. – А что вы здесь делали?
– Стажировался в ветеринарной клинике. Когда в Фонде дикой природы работал.
– Где ж тут, интересно, дикая природа? – не удержалась Нинка, нахальным жестом обводя окрестности.
Ну кто ее за язык тянет? Теперь-то он точно рассердится на ее дурацкое ехидство.
Но Герман не обратил на это ни малейшего внимания.
– Во Франции сильная ветеринария, – сказал он. – Я здесь научился многим вещам.
Нинка вспомнила, что когда он работал в этом своем фонде или, может, в каком-нибудь еще зверином фонде, то оперировал медведя в тайге на снегу, и не хватило наркоза, и медведь набросился на него, и как они с помощником этого медведя усмирили, непонятно… Про это ей мама рассказывала, а она, дура, только сердито фыркала. На что сердилась, спрашивается?
Нинке вдруг показалось, что все это было не с нею. Не она злилась на маму за то, что та вышла замуж за Германа, после того как отец ушел от нее к молоденькой дуре. Не она считала себя всеми обиженной, брошенной и нелюбимой без всякой видимой причины. Не она до сих пор не удосужилась посмотреть на собственного брата, не она не верила бабушке, что он, этот маленький брат Митя, в точности похож на своего прадеда Дмитрия Николаевича Луговского, и у бабушки сердце перехватило, когда его принесли из роддома и он посмотрел на нее папиными глазами… Да как же могла она быть такой инфантильной идиоткой?!
Стыд нахлынул на нее так, что защипало в носу.
– Что случилось, Нина? – спросил Герман. – Что у тебя случилось?
А ей-то казалось, что он на нее даже не смотрит.
– Ничего, Герман Тимофеевич, – пробормотала она, шмыгая носом. – У меня все хорошо.
«Не все у меня хорошо! – рвалось у нее с языка. – Потому что я самовлюбленная дрянь, а это страшно стыдно и плохо!»