– Менты! – заорали за моей спиной, и вдруг стало тихо, как в гробу. Я застыла с крышкой в руках и липким, безумным страхом внутри. Меня вмиг обтекла толпа скучных, безликих людей в скучных черных и серых одеждах, не задерживаясь и не соединяясь… Пока.
– Бежим!
Меня дернули за руку, и я помчалась как сумасшедшая, так и не успев ничего понять. Я бежала внутри липкого страха под убойную канонаду собственного сердца. Под старый-престарый марш чьей-то кухонной утвари.
– Все!
Я упала в снег у пруда без сил. С сердцем, рвущимся из груди вместе с легкими. Я лежала в снегу, надо мной высились большие деревья. Они смотрели в меня, я за них. За деревянной решеткой из крючковатых веток сияло чистое-чистое небо от края до края. Ни тени не видно на нем. И мне захотелось его обнять. Я протянула к нему руки, но наткнулась на решетку из дерева.
– Мы все еще карлики? – спросила я.
– Волнуешься? – засмеялся Старосельцев, глазея на небо.
– Немного, – я прижала ладонь к безумному сердцу.
– Значит, выросли сантиметров на пять, – Старосельцев перевернулся ко мне боком и стал похож на шахматного человека, наполовину белоснежного, наполовину черноземного. – Как говорил великий Шар, чтобы вырасти, надо уметь волноваться.
– Что за шар?
– Француз, партизан, поэт, – Старосельцев поднялся и протянул мне руки. – Вставай, замерзнешь.
Я подала ему руки вместе с крышкой.
– Крышку бросай! – хмыкнул Старосельцев. – Или душой прикипела?
– Прикипела, – я положила крышку в сумку. Она стала точкой отсчета, но какой, я еще не поняла. Старосельцев усмехнулся, я сделала вид, что не заметила.
– Какие у него стихи? У твоего Шара?
– Видишь? – Старосельцев кивнул на замерзший пруд.
Пруд блестел черным глазом воды в центре замороженных ледяных век и бровей, седых и игристых в блестках зимнего снега.
– Я люблю тебя, зима воинственных хлопьев. Нынче твой образ блестит там, где сердце его склонилось.[5]
– Зима воинственных хлопьев, – зачарованно повторила я. – Ты любишь зиму?
– Я всеядный и неприхотливый.
– А еще какие стихи?
– Ну, – протянул Старосельцев. – О любви, например.
– О любви? – мне вообразилось сердце, упавшее под тяжестью воинственных зимних хлопьев. – Прочти. Хотя бы одно.
– Неохота. Вернее, не помню ни одного. – Старосельцев отвернулся, его ботинок на рифленой подошве въехал в сугроб на полном ходу. – Кстати, перспектива светлого будущего у карликов есть всегда. Сама по себе. Даже париться не надо. Испанские Габсбурги вымерли от инцеста, карлики получили свободу и потеряли работу.
– Смешно, – сказала я.
– Точно! – захохотал Старосельцев. – Теперь они в лилипутском цирке! У Карабаса-Барабаса!