— Стыдиться меня нужно и… ненавидеть.
— Коля! Тебя?! Ненавидеть?
— Я сам себя ненавижу, Соня, — с тихой, какой-то бесцветной убежденностью.
И наконец она пришла в себя, она вознегодовала:
— Да как ты смеешь! Такое — к себе! Не-на-вижу! За что?! За то, что мать спасал! За то, что против взбесившегося поднялся, кто для всех страшен… И не струсил! И за это — нен-навиж-жу?
Он слушал покорно, с пугающим равнодушием.
— Ты ничего не знаешь, — обронил он.
— Как?! Я — ничего? Все знают, а я — ничего?..
— Ты только слышала, а не видела. Тебя же не пустили туда… А там… — Он весь передернулся и закончил: — Кровь… Лицом в крови…
Не спотыкающиеся слова, а это брезгливое передергивание заставило ее поверить — испытывает отвращение к себе, гадливое отвращение, как к чужой гнойной болячке. И Соня заметалась:
— Коля! Опомнись! Он палачом был! Ты не человека, нет!.. Ты палача, Коля-а!
— Палач — я, Соня, — негромко и твердо, но убегая зрачками.
— Т-ты!.. Т-ты забыл! Неужели?.. Как можно забыть всё! Вспомни! Вспомни, как ты совсем маленький в глаза людям глядеть стыдился. Его стыдился! А теперь?.. Теперь — себя! Он вдруг хорошим стал, а ты — плохой! Кол-ля! Зачем?!
— Я теперь хуже его, какое сравнение.
— Он когда-нибудь был справедливым? Добрым был?.. Никог-да!.. Ты страшное сделал. Да! Страшное, но справедливое! Ради добра, Коля. Ради того, чтобы маму спасти. Ты гордиться собой должен, что зверя… да, зверя опасного поборол!
Но Коля упрямо сказал в пол:
— Он человек, Соня, не зверь.
— Зверь! Зверь! Не обманывай себя!
— Он не совсем плохим был, Соня.
— Ка-ак не совсем?!
— Совсем плохих людей не бывает на свете. Я это только сейчас вот понял.
— Не бывает плохих?.. Может, и Гитлера было?
Он снова поморщился:
— Не о том ты…
— О том! О том! О гитлерах вспомни!
— Гитлер — не человек. Фюрер. Мы не о фюрерах говорим — о людях.
— Неужели плохих людей нет?
— Есть. Много. Но чтоб совсем — нет. Мой отец любил меня, Соня. Да…
— Любил и жить не давал!
На этот раз Коля не ответил с ходу, словно задремал. И она уставилась на него с торжеством: ага, молчит, возразить не может, еще чуть-чуть — и победа!
Но он пошевелился и обреченно вздохнул:
— Так бывает.
— Что — бывает?
— Любят и жить не дают. Наверно, часто бывает.
— Глупости говоришь! — запальчиво, почти с гневом.
Теперь он и совсем не ответил, сидел понуро, смотрел себе под ноги. Но ее уже не радовало его молчание, а пугало и оскорбляло — не хочет возражать, несерьезное выкрикнула, пустое. И Соня заговорила с дрожью, едва сдерживая рвущуюся обиду:
— Все ребята в классе считают — ты правильно сделал. Никто не смеет против тебя словечко сказать. Они все понимают, а ты… ты вдруг — нет. Почему?