Ирина упала на диван. Демон остановился посреди комнаты:
— Я знаю, как надо жить. Я просыпался бы каждое утро с улыбкой. Я подходил бы к окну… Я смаковал бы каждую минуту, смотрел людям в глаза, я работал бы, как вол, а потом отдыхал. И я любил бы… Ох, как я любил бы, Ира.
— Кого? — вырвалось у Ирины.
Демон замолчал. Приподнявшись на локте, она видела, как он напряженно всматривается в затененное ветками окно.
— Олег, как вышло, что ты покончил с собой?
— Я не могу об этом говорить.
— Не можешь или не хочешь?
— Не могу и не хочу, — упрямо сказал демон.
— Когда это случилось, хотя бы?
— Сорок дней миновало, год — еще нет.
— И у тебя кто-то остался? Семья, жена, дети?
Ее рука, сжавшись в кулак, дернулась сама собой и стукнула ведьму в скулу. Ирина взвыла.
— Больно? — спросил демон. — Так вот мне больнее. Не задавай таких вопросов.
Несколько минут Ирина боролась с яростью. Вот и расплачивайся за добрые дела, даже за добрые мысли, за усилия в попытке совершить добро…
Она страшно устала, обхаживая все этих охранников, потом секретарей, потом завучей или замдиректора. Она могла гордиться собой — из восьми школ ей не сумели отказать ни в одной. И все равно — дело проиграно. Все пропало.
Демон смотрел в окно, повернувшись в профиль к Ирине. Она видела, как шевелятся его губы; демон, кажется, сам себе рассказывал, как надо жить:
— Зимой я расчищал бы снег лопатой. Весной сеял траву, летом пил холодное пиво в тени, осенью заклеивал окна…
— Здравствуйте, дети, — Ирина обессилено повалилась на диванную подушку. — Наша фирма проводит акцию, за подробностями — на сайт Пратчетт-ру…
И вдруг она резко села на диване, и волна мурашек окатила ее — до макушки.
* * *
В узком темном коридоре они швыряли его друг другу, как грушу. Хорошо, что в этот день он был без очков — наверняка разбили бы.
Ученики гимназии, они оказались гораздо изощренней обыкновенных уличных хулиганов. Лицо почти не тронули; пинали по ногам, били ниже пояса, измолотили его очень быстро — и минуты не прошло.
Потом вдруг разошлись, рассеялись в разных концах коридора, и, закусив губу, он подумал: это все, что вы можете?
Болели синяки, невидимые под одеждой. Антон шел, хромая, стиснув зубы; ему было все равно. Чем хуже — тем лучше.
— Эй, гондон! — окликнули его на школьном крыльце. Он удержался и не повернул головы; у выхода со школьного двора, у ворот в тени липы, Алина с одноклассницами курили и болтали, ни от кого особенно не скрываясь.
У Антона засосало под ложечкой. То, что Алина до сих пор не ушла домой, показалось ему дурным знаком.