Фрейндлих, ISIS и Хан мне одинаково любопытны.
– Я выйду на слове «Боярский», – говорит Боярский.
– Шляпу берегите, пожалуйста: низкая притолока! Я беру за сценой микрофон:
– Дамы и господа! Клуб «Икра» с гордостью представляет: Михаил Боярский.
Вот этого никто предположить не мог.
Они ревут. Ревут, как, по моим представлениям, должны реветь на концерте ISIS. Ревут, будто ожил Курт Кобейн. Ревут, как изредка случается в конце самого успешного рок-действа. Интеллигентная толпа моих сверстников, с горсткой затесавшихся в нее напуганных старушек-театралок, с дюжиной растерянных приезжих, что купили билет в переходе метро, – выворачивает глотки минуту, другую, и он не знает, что с ними делать. Берет гитару. Что-то про жизнь актеров – из капустника в театре Ленсовета или из телешоу «Белый попугай». Микрофон безбожно фонит. Два куплета. Снова рев. Сними шляпу! Мы тебя любим! Динозаврики! Тысяча чертей!
Невозмутимый – никто и никогда не видел его другим – тот самый невозмутимый Боярский, с трудом сдерживая замешательство, кивает звукорежиссеру:
– Одиннадцатую, Антоша.
На «когда твой друг в крови» менеджер Лика выключает телефон (должностное преступление) и утирает слезу. Железная Юля Юденич кусает кулачок. Любитель ню-джаза Рассказов и специалист по Мадонне Вишняков, прижатые в толпе друг к другу, загипнотизированно смотрят вниз. Олейников ни за что не вернется встречать журналистов ко входу. Женя Малыш обнимает Поварешкину.
Лена прибегает снизу:
– Можете меня уволить, но у меня там трое на коленях стоят и говорят, что не встанут, если не найдется билета. И я их пропущу.
Делайте что хотите, я никуда отсюда не уйду. Пропускайте кого угодно, куда угодно: Боярского все равно слышно только в интерлюдиях между песнями, зал поет хором, напрочь его заглушая, и Антону из-за своего пульта зал не победить. Сухопарый мужчина возраста моего папы, мягко говоря, не Паваротти, под Антонову гитару и древнюю фонограмму, с шутками про Жириновского из чужой жизни – обошелся с залом как удав с кроликом. Клянусь, более благодарного кролика удаву не давали никогда.
Дэвид Браун протискивается через толпу на «Зеленоглазом такси». Обнимаемся над головой Боярского – больше места на ВИПе нет. Он рассчитан на тридцать человек, а сейчас здесь человек сто.
Боярский поет что-то про клуб «Икра». Лика рыдает в открытую.
Москвичи не привыкли к песнопениям, где Рязань превращается в Казань или в Тюмень – в зависимости от города пребывания. В тюменской филармонии этот трюк не раз и не пять видели. С мокрыми столичными тренд-сеттерами, набившими этот душный зал под завязку, так никогда не обращались.