Он, швыркая по сухой траве обутками, побежал догонять мужиков.
Светло-лимонная пыль клубилась в калитке. С опушки несло осиной. У мужиков тугие и тяжелые лица, словно сбирались они на весенний сев.
Никитин твердо, широко, как сваи, поставив ноги, ждал у крыльца.
— Зачем приехал? — резко, но тихо спросил Никитин.
— Не знаю, парень, — неспешно сказал Калистрат Ефимыч. — Жаловаться не умею. Может, и придумал бы что… Жаловаться мне не годится!
И проговорил:
— А ты меня по новоселам возьми. Меня, парень, знают… Вы люди незнамые, а меня… ничего… уважают. Вы там говорите, а я посмотрю…
Никитин, враждебно сузив губы, отвернулся. Помолчал.
— Хорошо. Я не боюсь. Поедем.
Голубая стала земля. Темно-голубые томятся глаза у Настасьи Максимовны. Пройдется по горнице, сядет, вздохнет.
— Тут и будем зимовать, Листратушка?
— Тут.
— Эх, восподи!… Народ-то чужой, бездомный — ни Лопатины, ни скотины.
— Пригонют.
— И не прибрано, не угояно!
Синие шепчутся со двором сени. Храпит по-лошадиному густо-синий двор.
— Угоится!
— Я и то подмела тут два раза днем-то. И все равно что не метено… опять сор. Сору-то по всей елани!
Фиолетовая борода у Калистрата Ефимыча. Голос черный, далекий.
— Ничего, пройдет…
— Тут родить-то — поди, и бабки-повитухи не найдешь… Восподи!
Черно-синий метнулся по небу ветер. Пробежал по горам и нырнул в тайгу, спать, в валежники замшелые и теплые.
Осень!
Рвалась долина желтой и твердой грудью. Но жали, приминали бока крутые лесистые горные склоны. Трещали сухостоями кабаны и медведи.
Новоселы встречали на площадях сел и деревень посланных из Лисьей заимки. Сбирались густо пахнущие людским потом толпы. Пыль цвела над площадью.
Цвели желтыми пятнами соломенные незнакомые крыши. Лица же были свои — пыльные и волосатые, крепко пахучие.
Темно и густо ревели сотни глоток.
— Не замай!…
— Верна-а!…
— Не дадим землю-ю!…
И вечерами длинные железные ходки по твердому каменному тракту шли в горы, в Лисью заимку.
Поселки уходили за поселками. Меняли агитаторам тонконогих лошадей.
По отлогому спуску еланями и редким оранжево-золотистым лесом спускались они в долину Копай.
Рассказывали — где-то в долине ищет их конная милиция и отряды атамановцев.
— Трусишь? — спрашивал Никитин.
Калистрат Ефимыч отвечал неспешно:
— Смотрю.
Спали в лесу. В поселке боялись. Калистрат сушил на суке над костром портянки. Фыркали стреноженные лошади. Ночи стояли холодные и синие.
Сказал как-то Никитин:
— Серб говорит — мужик дрянь. Верно. Мужик — тесто.
— А ты что же, парень, дрожжи? — спросил Калистрат Ефимыч.
— Я — квашня. Дрожжи другое…