Жара уходила медленно, но неунывающее в любую погоду торговое племя свое дело знало. Потягивая парное пиво, они вполглаза просеивали вяло фланирующую публику, с известным душевным подъемом начиная рекламную кампанию, когда по-внешнему иностранец приближался к их раскладным столикам ближе определенной, только им видимой черты. На полтона менее вдохновенно предлагались сувениры покупателю, обличьем выдававшего, что он скорее их соплеменник, не импортный залетчик, но, слава Богу, не столичный житель. Сам Ламброзо пошел бы к ним в ученики. Что там врожденный тип преступника: приплюснутый нос, развитые надбровные дуги, приросшие без предупреждения мочки. От бандитской рожи за версту своротит. Но попробуйте-ка на самом глазном дне заметить потребительскую искру, просчитать ее потенцию, в смысле конфуцианское непротивление стать обладателем, к примеру, хохломского набора в виде двухведерной братины для крюшона и шестнадцати уточек черпачков и соответственно развернуть рекламную атаку, применяя основные европейские языки. Чётко отделялись аборигены, будто у тех на лбу красной паровозной краской было написано: москвич. Москвичи лотошников откровенно не интересовали. Так же, как наоборот.
— Эй Степан. Бумажный. Я здесь.
Молодой человек, мечтавший со многими повторительными восклицаниями о жидком кислороде, обернулся и буркнул:
— Десять тысяч лет председателю Мао! Как всегда: белая рубашка, чёрный пистолет.
Подходивший в самом деле смотрелся нордически, словно не было за спиной рабочего дня, душного и изматывающего. Поздоровались за руки, причем сразу после рукопожатия названный Бумажным эй Степаном с раздражением посмотрел на свою потную ладонь.
А в это время торгашей покинуло душевное равновесие. Показался туристический автобус в два этажа, всплакнув тормозами, остановился фронтом, и из него посыпались синеголовые японцы. Почти каждого по животу похлопывал фотоаппарат или видеокамера. Японцы для сувенирных рядов — всё равно, что высокооктановый бензин транспортному средству. Повернувшись к этой суете спиной, молодые люди замолчали, разглядывая в который раз знакомую панораму. Лужникивсей массой тонули в сумерках. Кастрюлька стадиона уже до краев была полна сизо-лиловой темнотой, в которой плавали огоньки запасных выходов. По циркулю встали мухобойки осветительных мачт и темнели на глазах. Но дальше на кострище города разгоралось электрическое пламя. Верно, тот, кто устроил этот летний зной, дул изо всех сил на угли. Левее побледневшего храма Живоначальной Троицы тыкали небо исполинские пальцы Красной Пресни. Справа по склону змеились тела новых трамплинов, отстроенных заново вместо проржавевших бедолаг режимных времен. В последнюю секунду край солнца вскипел, ударил лазерным лучом в медные макароны Академии Наук и пропал.